Вдруг Омар подошел к ней и, взяв за руку, потянул за собой в толпу. А потом, не отпуская жены и подняв другую руку, крикнул: «А теперь моя жена споет нам песню» — и, нагнувшись к ней, добавил тихо: «Спой, Зулхишат, мою любимую. Ту, что ты пела, когда я в тебя влюбился». Сидрат видела, как испуганно мать глянула на отца, как замахала руками, отказываясь.
«Как же она будет петь? — удивилась Сидрат. — Ведь она никогда не пела». И тут же вспомнила, как мать однажды грустно говорила соседке, что Омар не любит, когда она поет.
И действительно, после замужества никто никогда не слышал ее пения. А сейчас Зулхишат ничего не понимала: неужели Омар сам предложил ей спеть? — и смотрела на него с недоумением.
— Не могу, — качала она головой, — я и слова забыла…
— Нет, ты вспомнишь, ради меня вспомнишь, — настаивал Омар.
И тогда Зулхишат нагнулась, сорвала большой лопух, и вытерев об него руки, выпрямилась и запела:
Честно говоря, Сидрат не поняла песни. Но то ли от голоса матери, чистого и тонкого, то ли от этих непонятных тоскующих слов, ей стало так грустно, что она подбежала к матери и уткнулась лицом ей в подол. Это было прошлой осенью, Сидрат же казалось сейчас, что это было только вчера. А теперь и матери нет с ними, и отец даже не смотрит на нее. Во всем виноват Алибулат.
Сидрат съежилась, зарылась еще глубже в сено и не заметила, как уснула.
Больше она не ходила к дедушке, но по нескольку раз в день поднималась на крышу, чтобы посмотреть: не мелькнет ли на дедушкиной веранде белый тонкий чурмендо ее матери. Но, видно, мать редко приходила сюда.
Однажды в теплую ночь Сидрат с бабушкой спала на веранде и вдруг услышала в тишине голоса: виноватый — Сайгибат и жалобный — матери. Сначала ей показалось, что это сон. Но, приоткрыв один глаз, она сразу же снова закрыла его и притворилась спящей, потому что перед ее кроватью стояла мать и, вытирая слезы кончиком платка, смотрела на нее.
— Если бы я раньше увидела сон, будто у меня отняли дочь, я бы умерла от разрыва сердца, — говорила она Сайгибат. — А вот случилось это, и живу. Не знаю сама как, но живу.
— О, доченька моя. Говорят, что язык человека без костей, но кости ломает он. Злые люди разрушили гнездо моего сына. Пошли, аллах, им на голову такую беду, чтобы не было времени заниматься чужой семьей, — отвечала Сайгибат, поднимая над головой руки.
— Нет, я, наверное, сойду с ума, — в отчаянье воскликнула мать. — Смотрю на чужих детей, а вижу свою. Услышу детский голос и плачу. Он отдаст мне мою дочь. Правда, отдаст? Алибулат говорит, что по закону я могу ее взять.
— Зулхишат, дорогая, неужели судиться будете? Срам-то какой! А по доброй воле он ни за что не отдаст. Ты же знаешь его глупую гордость. Да и как я, старая развалина, останусь без нее. О, аллах, радовалась я, что в дом пришла не невестка, а родная дочь, — голосила Сайгибат.
— Я даже не смею прийти сюда, — снова жаловался голос матери, — и сегодня не осмелилась бы, хоть и знаю, что его нет дома. Это Алибулат, видя, как я мучаюсь, повел меня… Вот, я сшила ей платье — ведь скоро в школу — и портфель с учебниками принесла. — Голос ее задрожал, оборвался.
Сидрат бросало то в жар, то в холод. Она уже хотела вскочить, прижаться к матери, но, услышав имя Алибулата, вся съежилась. Слезы потекли из глаз, и она, испугавшись, что мать их заметит, отвернулась к стене.
— Не буду ее будить, — вздохнула мать, — пусть себе спит. Скажешь потом, что я прислала подарок, — мать нагнулась и осторожно поцеловала дочь.
Руки Сидрат готовы были вскинуться, обнять ее, но тут мать шепнула Сайгибат: «Пойду, а то Алибулат ждет меня на улице». И Сидрат вздрогнула: она спешит к Алибулату. Только он ей нужен.
…Так Сидрат простилась с детством. Так она стала школьницей. Так появился у нее второй отец.
Первого сентября бабушка отвела внучку в школу. С этого дня Сидрат стала другой. Угловатая яблоня-дичок осталась там, в парке старой мечети. Новая Сидрат — живая, быстрая, схватывающая на лету все, что говорит учительница, заводила в ребячьих играх.