Помнит Сидрат весну. Вторую весну в неволе. Взламывая льды, растапливая снега, природа сбрасывала оковы: так раб, созревший для свободы, ломает кандалы.
Солнце вставало над гнилыми бараками. Оно входило в окна и щели, узкой веселой полоской лежало на полу. Прыгало по стенам. Оно не признавало колючей проволоки. Его нельзя было загородить от пленных. Ему нельзя было приказать светить одному и не светить другому. Солнце! Его нельзя было не впустить, расстрелять, затравить собаками. Оно было — СОЛНЦЕ!
На свалке — не мусора, а человеческих скелетов и черепов, из пепла сожженных матерей и детей в одно солнечное утро поднялся красный цветок. Живой цветок. Он бился на ветру, как детский флажок. И потому напоминал Первомай.
Однажды Сидрат тащила камни. Она шла согнувшись, прижав к животу тяжелые булыжники. Один из них все время соскальзывал и наконец упал, отдавив ногу. Сидрат остановилась от боли. И тут увидела пленного. Он подползал к холму. Вот уже совсем близко. Вот протянутая рука касается стебля цветка. Сидрат, содрогаясь от страха, жалости и восхищения, смотрела на его руку: сквозь натянутую кожу просвечивала каждая косточка. Вот рука схватила стебель и рванула его. И тут раздался выстрел. Сухопарый рыжий немец хохотал, закинув голову. Наверное, он долго выжидал, чтобы выстрелить именно в этот момент. Пленный вскинул голову, словно собираясь посмотреть: кто это? Его рука дрогнула и легла на землю. Пальцы разжались. Рядом лежал сорванный цветок. Ветер беззаботно шевелил его лепестки. И все-таки что-то живое, непобедимое было в этом.
Пяти дней не дожил солдат до освобождения. Через пять дней пришла Красная Армия. Равенсбрук как лагерь смерти перестал существовать. Он остался как страшное напоминание о том, что не должно повториться.
Сидрат с дочкой вышли на волю. Под свежее, весеннее, птичье, не отгороженное колючей проволокой небо.
В солдатской шинели, в мужских, разбитых сапогах, с рюкзаком за плечами и… с маленькой дочкой, умудренная, поседевшая, все пережившая, перевидавшая столько смертей, умиравшая и все-таки живая, возвращалась Сидрат в аул, откуда она ушла девчонкой.
Стояла ночь. Свежая, темная ночь в горах. На развилке они слезли с попутного грузовика и пошли пешком.
После равенсбрукского ада — эта тихая, звездная, майская ночь. Ни взрывов, ни выстрелов. Можно ходить, а не ползать, можно идти спокойно, легким шагом, не пригибаясь, не прислушиваясь. Ни с неба, ни с суши ничто не угрожает тебе. Звездная ночь в горах! Это было так невероятно, что походило на сон, на легенду. Мирная ночь в горах. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее!
Сидрат задыхалась от счастья, от полноты жизни, от слез, что комом стояли в горле, от потока чистого, не замутненного дымом горного воздуха.
— Роза, дочка моя, посмотри. Небо, звезды, горы.
— Подбрось меня, мама, я достану звездочку. Она совсем низко, — просила девочка. Она смеялась. И этот смех в тишине вдруг встревожил Сидрат. «Как-то дома? — подумала она. — Живы ли? Вернулся ли отец?» Второй год она ничего не знала о нем. Перед глазами встала тетя Рахимат, бабушка. Даже от этих слов, таких мирных и теплых, она отвыкла на войне. Скорей бы дом!
— Мама, мы больше никуда не поедем? Я хочу жить дома. С тобой, — тревожно говорила девочка.
— Ну, конечно, конечно, дома. Вот мы и пришли.
Сердце у Сидрат забилось так, что она остановилась. За поворотом показались плоские крыши аула. «Как нужен человеку дом, — не подумала, почувствовала она. — Нужнее всего на свете».
Ночь. Ни звука, ни огонька. Держа на руках девочку, она поднялась по кривой улочке аула.
Вот и дом. Старый отцовский дом. Сидрат остановилась у ворот. Ее глаза, застланные слезами, плохо видели. Она заметила — одна створка ворот сломалась и еле держалась на ржавых болтах. Другой совсем не было. Значит, отец не вернулся. Сидрат сделала шаг — и вот она во дворе. Ноги у нее дрожали. Тихо. Темно. Никаких признаков жизни. Никогда не забудет Сидрат этого возвращения, возвращения домой после стольких лет разлуки.
Вдруг двор осветился. Это из-за тучи выплыла луна. И Сидрат увидела окна, заклеенные газетой: стекла некому вставить, — подумала она грустно. Она увидела веранду — штукатурка облупилась, и куски ее валялись на земле. На какое-то мгновение перед глазами возник тот дом, откуда она ушла пять лет назад. Чистый, мощеный двор, аккуратно выкрашенные ворота. А пол! В ауле говорили, что с пола Рахимат можно кашу есть: он чище тарелки.
Женщина долго стояла у дверей, не решаясь постучать. Она поднимала руку и в страхе опускала ее: вдруг никто не ответит, вдруг дом пуст. И наконец робко постучала. Тишина. Ни звука в ответ. Опять постучала, сильнее.