Гусейн понял ее молчание по-своему.
— Так я и знал, что ты даже говорить со мной не захочешь, — сказал он, и голос его прозвучал почти спокойно, будто он уже примирился со своей участью.
— Вот я и дома, — сказала Сидрат, берясь рукой за калитку. И снова, уже безнадежно, подумала: «Что я говорю? Ведь сейчас он уйдет — и все кончится. Больше он не начнет этого разговора — гордость не позволит».
— Я тебя понял, — усмехнулся Гусейн. — Спокойной ночи. — И пошел, не оглядываясь.
Сидрат хотелось броситься за ним, крикнуть: «Гусейн, подожди!» И побежать к нему по этой мокрой утренней траве. И тогда, может быть…
Но вместо этого она толкнула калитку и вошла в свой двор, темный от деревьев. Гусейн, дойдя до поворота, оглянулся, но никого уже не увидел. Взгляд его упал на свою тень с пустым рукавом. «Дурак я, дурак, — сказал он себе с досадой, — зачем я ей нужен, такой. Калека, да еще с четырьмя детьми», — и он невесело усмехнулся.
Сидрат, поднявшись на веранду, тоже оглянулась и тоже никого не увидела. Тогда она закрыла дверь и прислонилась к ней лбом. Не могла она разобраться в себе: может быть, жалость толкает ее к Гусейну? Но жалость ему не нужна — он гордый. Может, это одиночество? А как же любовь? «Я должна разобраться в себе, — думала она, — обмануть его я не могу, не имею права. Ведь он меня любит, давно любит».
Гусейн вырос в семье кузнеца. Его отец Наби́ пользовался большим уважением в ауле. Нет, не был он ни председателем колхоза, ни даже дальним родственником председателя. И мяса от своих овец хватало ему только на ползимы. И песен он петь не умел. А когда запевал в сильном хмелю, то все затыкали уши. И речистым не слыл, потому всегда терялся в споре.
Однако не было в ауле семьи, которая, справляя домашнее торжество, обошла бы вниманием Наби́.
За праздничным столом его сажали на достойное место и, если не первому, то и не последнему, наливали рог бузы.
Наби́ молча выпивал бузу, молча ел баранину, не торопясь, заводил степенный разговор с соседом: о сенокосе, о пастбище, об урожае.
И люди знали: пусть не речист Наби́, зато и пустыми словами не сыплет, как зерном из рваного мешка.
Люди, привыкшие к труду, умели ценить труд. А кузнец Наби́ не представлял себе жизни без своего ремесла. Со света и дотемна был он в кузнице. Его руки стали тяжелыми и черными, как уголь, а спина согнулась, как тот лист железа, который он выгибал в руках. Люди, проходя по аулу, неизменно слышали стук его молотка. И этот звук был таким привычным, что, если бы его вдруг не стало, все бы застыли в удивлении, как если бы перестал дуть ветер или журчать родник.
Конечно, в ауле никто не мог обойтись без Наби́. Для того, чтобы вспахать землю, нужен плуг. Чтобы скосить траву — серп. Чтобы окопать яблоню в саду — лопата. Вот и шли к нему люди — то за плугом, то за киркой, кто за новым, а кто починить старое. Бывает, в самую страду вдруг источится серп, сломается плуг. И снова к Наби́: выручай. Никому не отказывал кузнец. Если надо — в три ночи встанет, а к пяти плуг готов. Умел он ценить чужое время и чужой труд. За то и уважали его люди.
Порой жена ругала его: «Зачем берешь мелкую работу? Гнешь спину за пустое спасибо». А Наби́ отвечал: «Ничего. В каждую кирку — по молотку, в каждое сердце — по искорке».
Жена его Гварша была совсем не похожа на своего мужа. Редко когда мелькал в поле ее платок. Не любила она держать в руках серп или лопату. Зато любила кашеварить. Никто лучше ее не мог приготовить любимых сладостей горцев: махух, натух и халву. А какой же праздник без этих лакомств! За то и прощалось ей многое. Порой между женщинами происходил такой разговор:
— Пришла к тебе за помощью, Гварша. Дочка из города приезжает. На каникулы. А побаловать ее нечем, — заводила издалека соседка.
— Так надо халву приготовить, — отвечала Гварша, погружая руки в тесто, — она всегда что-нибудь стряпала. — Небось любит халву-то?
— Любит, еще как любит, — радовалась соседка. — Даже письмо писала, просила в посылке выслать.
— Занята я. Не видишь разве, — отвечала Гварша.
— Но ведь ты же только что…
— Не обещала я, — прерывала Гварша, яростно мешая тесто.
Соседка уныло молчала.
— Я бы помогла, — уже мягче продолжала Гварша. — Разве для хорошего человека жалко? Да ведь мне еще траву косить. Вчера председатель опять срамил, что на работу не вышла.
— Что ты, Гварша, да я за тебя скошу. Ты об этом и не печалься, — уговаривала соседка.