«Может, и Муса где-нибудь здесь?» — пришла в голову неожиданная мысль. Сидрат удивилась ей. И вдруг вспомнила день, когда он появился на свет.
Она помнила все так ясно, как помнят только давнее и никогда — вчерашнее, хотя и говорят почему-то — словно это было вчера.
Когда Гусейн разбудил ее тогда, она сразу поняла, зачем он пришел, и только спросила: «Уже?» Гусейн кивнул. «Наверное, Чакар послала за мной, когда все уже позади, боялась, вдруг повезу ее в районную больницу», — сказала она тогда. И она слово в слово помнит, что Гусейн ответил: «Я в ваших женских делах не разбираюсь. Когда велела, тогда и пошел».
Сидрат помнила, отчетливо помнила, как она прогоняла Гусейна, как кипятила воду, как обожгла паром палец и подумала машинально, что надо бы опустить его в холодную заварку, а то вскочит волдырь, но не сделала этого — не до того было. Помнит, как солнышко вошло в комнату — ночь уже кончилась — и когда его луч дотянулся до руки Чакар, она стала хватать простыню, словно ее раздражал этот луч. Помнит, как дрожали пылинки в столбе света. Их было так много, что она, сидя у постели Чакар, подумала: «Откуда берется столько пыли?»
Чакар родила сына. Повернув к Сидрат голову с мокрыми от пота волосами, она сказала слабо: «Пойди скорее скажи Гусейну, что сын. Он у Садыка».
— Мне нельзя от тебя отходить. Я кого-нибудь пошлю, — ответила тогда Сидрат. А Чакар возразила:
— Нет, только ты. Если другого пошлешь, я очень обижусь.
И Сидрат побежала к Садыку. Ведь она все понимала, понимала, как это важно, кто именно принесет первым счастливую весть.
По веранде, держа во рту папиросу, нервно шагал Гусейн. Когда скрипнула дверь, он остановился, взглянул на Сидрат молящими глазами.
— Сын! — выкрикнула она, задыхаясь.
— Сын! — закричал и Гусейн. Он сорвал с головы шапку и подбросил ее к потолку. — Садык, ты слышишь, у меня сын. Аллах отнял у меня отца, чтобы дать сына. Я назову его Мусой в честь отца.
Сидрат смотрела на него с нежностью: как он радуется. Ну совсем как ребенок. Столько жизни было в нем сейчас, что она невольно залюбовалась им. Потом он подошел к Сидрат и, вытащив из кармана, протянул ей кольцо. Маленький камень был голубым, словно кусочек неба.
— Я задумал подарить его той, которая принесет мне эту весть. Бери, Сидрат.
— Нет, что ты. — Она спрятала руки за спину. — Оставь для Чакар.
— Неужели ты думаешь, что я о ней забыл? — И он показал ей еще одно такое же кольцо.
— Ну, тогда спасибо, Гусейн. Буду носить, не снимая. А когда Муса вздумает жениться, подарю его невесте.
Чакар и раньше была подругой Сидрат, а теперь они словно породнились, и одинаковые кольца, которые они с тех пор никогда не снимали, как будто скрепили это родство.
Но на этом не кончился день. Только Сидрат надела на палец кольцо и вытянула руку, любуясь им, как на веранду вбежал возбужденный Садык. В руке у него была зажата толстая веревка.
— Выкуп. И не маленький, — закричал он и, быстро обхватив Гусейна веревкой, привязал его к столбу веранды.
— Попался я, — притворно заголосил Гусейн: — Сидрат, выручай, беги к моему другу Хазами, скажи, я велел привести сюда барашка. Да пусть не забудет тот кувшин бузы, что стоит у него в погребе.
…С рождением первенца Чакар забыла обо всем. Она почти не появлялась на улице, а говорить могла только о сыне. «Сегодня Муса улыбнулся мне, — сияя счастьем, рассказывала она Сидрат, — я стирала, а потом подошла к нему, вижу — спит. И вдруг, представляешь, улыбнулся, а глаза закрыты. Наверное, почувствовал, что я подошла…» «Муса сказал «мама», — говорила она через несколько месяцев, — я пришла с огорода, а он сидел на крыльце, увидел меня, протянул руки и так ясно сказал «ма-ма». Я рассказала Гусейну, а он не поверил. Ревнует, конечно…» «У Мусы прорезался зуб. Я обнаружила совершенно случайно. Кормлю его кашей, и вдруг ложка задела обо что-то твердое, и звук такой: «чик». Смотрю, а у него в десне белое просвечивает. Я сразу догадалась, что это зуб…»
Так она рассказывала Сидрат, и та от души радовалась счастью подруги.
Вскоре у Чакар родилась Асият, а потом Али, а потом Джамиля, и все эти необыкновенные радости стали для нее обычными. Да и болезнь, еще скрытая, понемногу подтачивала ее. «Как я устаю, — жаловалась она Сидрат. — Утром носила белье на речку, так еле доплелась назад. И таз почему-то такой тяжелый… Говорят, вчера в клубе новую картину крутили. А я с тех пор, как Асият родилась, и в кино ни разу не была. Куда же пойдешь от детей?.. Гусейн обижается на меня: говорит, неласковая стала. А когда мне ласковой быть? Днем кружусь, как белка, а свалюсь на кровать — и как в пропасть».