— Вызвать-то надо, — с неохотой проговорил Жамал. — Но так, даром, он ничего не сделает. Поставим ему водки. Тогда Исагаджи подпишет бумагу, даже не приезжая в аул.
— Пусть через нос у него выйдет эта водка! — вскипел Омардада. — Почему мы должны ее покупать?
Омардада сам поехал в район. Он привез старого горбатого врача.
— В корме коровы было стекло! — объявил ветеринар после долгого обследования.
— Не может быть! — удивился Омардада. — Иях! Иях! — он бродил по двору и заглядывал во все углы.
— Скорее всего дети недосмотрели, — сказал, покачав головой, Жамал.
Под вечер собралась наша семья у холодного очага. Вдруг послышался шум во дворе, и мы выбежали на веранду. Вслед за нами вышла мама. У лестницы стояла большая бурая корова, рядом — улыбающийся Жамал.
— Вот, Парихан, ваша сдохла, правление решило дать вам эту взамен.
Мама рассердилась:
— Что ты, Жамал! Одна я, что ли, в ауле без коровы? Еще много таких. Весь аул разделил наше горе, кто принес муки, кто зерна, кто масла. Я ни за что не возьму! Омардада и Халун будут давать нам молока — у них корова доится. Ты лучше отведи ее Калимат — в доме старая мать и шестеро сирот.
— Дорогу к Калимат я знаю не хуже, чем ты. Ну, да ладно! Знаем мы вашу голодную гордость. Сама придешь просить…
Целую ночь мама не сомкнула глаз.
— Кому мешала наша корова? За что мучили животное? У нас дома неоткуда взяться стеклу, — приговаривала она, вздыхая.
— Иди, Патимат, скажи Хуризадай, что я просила ее зайти к нам, — сказала она утром.
Дома у Хуризадай оказалась ее невестка Сакинат, жена Мурулага, бывшего папиного сослуживца. Сакинат стояла перед зеркалом, расчесывая рыжие длинные волосы, и что-то потихоньку напевала. С охапкой соломы вошла в комнату Хуризадай.
— Ой, кто к нам пришел! Свет очей моих, — обрадовалась она и принялась меня обнимать. — Хороший у тебя был отец! Как его любил Нурулаг. Ведь это Ахмед приучил Нурулага работать, помогал ему, если Нурулаг не справлялся. Никогда не забуду, сколько он добра сделал моему сыну, дай аллах Ахмеду хороший угол в раю. Ведь Нурулаг у меня сирота!.. Так Парихан меня к себе зовет? Пойдем, Патимат!
Войдя в наш дом, Хуризадай принялась обнимать моих сестер и плакать. Потом они с мамой сели у очага, в котором горел неяркий огонь. Мама и Хуризадай говорили так тихо, что я сперва ничего не слышала. Мама, чем-то взволнованная, с пылающими щеками, не отрываясь, смотрела на Хуризадай, а та, бледная, опустив нижнюю губу, полуоткрыв рот, удивленно моргала короткими ресницами.
— Клянусь землею, которой нас засыплют, дочь моя, я не знаю ничего, — наконец разобрала я шепот Хуризадай. — И ты видела Нурулага. Он привез Ахмеда. После похорон сын мой слег, не ел, не спал и молчал много дней. Ты же знаешь, как мой единственный Нурулаг, кукушкино яйцо, любил Ахмеда. А через неделю его призвали в армию. Он уехал, оставив дома молодую жену. А потом, ты знаешь, началась война. Зачем, сестра Парихан, пытаешься найти в мерзлой земле свежие всходы? Давно похоронили Ахмеда, а вопросы ты задаешь сегодня.
— Ничего, Хуризадай, просто мучают меня разные мысли. Я, как своего сына, люблю Нурулага. Хочу, чтобы Патимат написала ему, но не знаю адреса.
— Адрес я не знаю. Он где-то недалеко от Москвы. Вот здесь, наверное, написано. — Хуризадай вытащила из-за пазухи треугольный конверт. Три раза поцеловала его и передала мне.
— Ты, Хуризадай, совсем к нам не заходишь. Ведь невестка весь день на ферме. Тебе, наверное, скучно.
Хуризадай вздрогнула, лицо ее искривилось, она как-то жалобно поглядела на маму.
— Да… — Хуризадай закашлялась. — Сакинат все время на ферме, а на мою долю много выпадает печали. Здесь, — она ударила себя кулаком в грудь, — немало хранится горя.
— Что же делать, Хуризадай, время такое. Война!
— В бурю узнают, как глубоко укоренилось в земле дерево, в беде проверяют, как силен человек! Теперь-то мы знаем, не все, у кого на головах платки, — женщины, не все, у кого башлыки, — мужчины! — Хуризадай встала.
— Куда ты спешишь, посидела бы еще немного! Не все я понимаю, что ты хочешь сказать!
— Нет, уж лучше я пойду. Зайдет Омардада, у него на целый день испортится настроение, ведь он меня терпеть не может, — Хуризадай засмеялась.
— Это тебе так кажется! — улыбнулась и моя мать.
— Я-то внимания не обращаю. Уважаю его… Тебе Омардада рассказал, какую один раз я с ним шутку сыграла?
— Нет, он о таких вещах помалкивает, — опять улыбнулась мама.
— Возвращалась я рано утром с кувшином воды от родника и вижу — идет Омардада. Как только Омардада увидел меня, повернул обратно, будто ядовитую змею встретил. «Ага, — думаю, — он считает меня нечистой, боится, что ему в дороге удачи не будет. Ну, подожди, я тебя проучу». Взяла я шерсть, веретено, поднялась на веранду к соседу Анди и не ухожу оттуда. Днем работаю, а ночью там же сплю. А Омардада дойдет до дома Анди, увидит меня и поворачивает назад. Четыре дня бегал туда и обратно. С первыми петухами выходил на дорогу, а я с веранды уже кричу: «Как рано поднялся ты, Омардада, сегодня! Пусть тебе аллах поможет! Куда держишь путь?» Омардада, сдерживая злобу, ласково отвечал: «Ты тоже не отстаешь от меня, встаешь еще до солнца», — и поворачивал домой. Оказывается, он собирался в Андыб продавать шерсть. На пятый день я пожалела старика и ушла. Пять огромных клубков шерсти были мне наградой за мое терпение! — она расхохоталась.