— Плохо, дочка, плохо! — качая головой, вздыхал Омардада.
Клава и Люба пошли спать к подругам, Омардада остался ночевать в общежитии. Мы долго говорили о наших близких; Омардада рассказал мне все новости аула, а ложась спать, сообщил, что собирается утром идти в Мавзолей. Я решила пойти с ним вместе, тем более что завтра воскресенье и лекций у нас не будет.
Я проснулась рано, но Омардада был уже одет и ходил из угла в угол. Он не мог понять, как это можно не встать вместе с солнцем!
— Подожди, Омардада, надо позавтракать!
— Я боюсь, что опоздаем, дочка. Говорят, что в Мавзолей всегда большие очереди…
Все-таки поесть я его уговорила, но никак не могла упросить, чтобы он не брал с собою бурки.
— Не помешает она, доченька. Бурка в пути — это шалаш.
Так и шагал он по Москве, несмотря на жару, в высокой лохматой папахе, с тяжелой буркой под мышкой. Время от времени он взмахивал свободной рукой и восклицал:
— Машаллах! Если бы я умер, не увидев всего этого, считай, зря бы жил на земле, доченька!
— А куда ты денешь свою бурку, Омардада? Ведь тебя с нею в Мавзолей не пустят.
— Оставлю здесь! — И Омардада положил свою ношу прямо на ступеньки. К счастью, никто из окружающих нас людей не выразил удивления по поводу этого необычного поступка.
Задумчиво спускаясь по ступенькам, Омардада снял папаху. Губы его что-то шептали. Он был взволнован и, как всегда в таких случаях, часто моргал.
Поклонившись гробу, Омардада остановился как вкопанный.
Я тихонько потянула его за руку. Омардада резко выдернул руку и так и стоял, широко расставив ноги. Женщина, стоявшая за ним, легонько подтолкнула старика в спину… Омардада с явной неохотой тронулся с места. Подойдя к своей бурке, он молча сел на нее, вытащил из кармана кисет, насыпал табаку на бумажку.
— Что же вы мне и постоять не дали? Не насмотрелся я вволю, — сказал он обиженно.
— Все хотят, Омардада. Ты же сам видел, сколько народу и перед нами и позади нас.
— А ты ведь сюда каждый день можешь ходить, — сказал он завистливо.
Не успела я ему ответить, как раздался бой кремлевских курантов. Омардада оглянулся вокруг.
— Это часы, — сказала я, показав на башню.
Омардада, широко расставив ноги, приложил козырьком ко лбу ладонь.
— Машаллах! Машаллах! Как жаль, что я не взял с собой Халун, — повторил он несколько раз. Потом снова сел, взял меня за руку. — Знаешь, Патимат, тебя тогда еще не было, один год мы очень бедствовали. Нечего было есть, нечего на себя надеть. До того доходило, что, когда женщины шли за водой, глашатай с крыши объявлял, чтобы мужчины не выходили из домов — такие на бедняжках были лохмотья… И по приказу Ленина нам в аул привезли и еду и одежду. А иначе бы погибли. С тех пор я все мечтал увидеть его…
— Мы еще раз придем сюда!
— Конечно, доченька!
— А теперь, Омардада, поедем на выставку. Селим, наверное, давно уже нас ждет.
— Лахавлавала! — Омардада встал и взял под мышку бурку.
Восторгам Омардады не было предела. Еще у входа, прищурив один глаз, он долго смотрел на женщину, держащую над головой сноп пшеницы.
Вот здесь ценят труд пахаря! Хлеб — основа жизни, здесь понимают это.
Целый день ходили мы по выставке от одного павильона к другому. И прежде всего Омардада подходил к пшенице, брал зерна в ладонь, пробовал зубами. Он заставлял меня задавать вопросы тем, кто показывал плоды своего труда. «Какая у них земля? Когда они сеют? Чем молотят?»
Когда мы дошли до уголка нашей республики, Омардада сам начал все объяснять посетителям… Я еле успевала переводить.
…Он пробыл в Москве десять дней. Уезжал очень довольный, увозя множество подарков Халун, Нажабат, Асият, маме. На прощание сказал:
— Если мне суждено еще жить, я приеду снова вместе с Халун, пусть и она посмотрит все эти чудеса.
VI
Не знаю, что ждет меня впереди, но, если меня сейчас спросят, какие годы были самыми счастливыми в моей жизни, я, не задумываясь, отвечу: пять лет учения в Тимирязевской академии.