Бывали и другие, куда менее забавные случаи.
Урок стоил 10 рублей за два академических часа. Иногда платили дороже. К генеральской дочери я доставлялся на черной «Волге», меня ждала бутылка «Цинандали» или «Гурджаани», легкая закуска и 25 рублей в конверте.
Не обо всех моих уроках знала жена.
Отсюда и деньги…
Осенью 70-го года у меня было несколько нелегальных уроков: один в доме, где жила Инесса Евгеньевна – с двумя юношами (20 рублей) и два двойных (по 3 академических часа) с одной девочкой, застрявшей во мне навсегда.
Эта история кончилась трагически, и до сих пор причиняет мне сильнейшую душевную боль. Не вспомнить о ней, против воли, я не смог, но возвращаться к этой истории больше никогда не буду.
Сначала мы по три часа гуляли по улицам, а зиму пересидели в «Кафе-мороженное» на Ленинском проспекте рядом со Второй школой; следующий сезон провели в гостеприимных и всегда пустых залах музея Карла Маркса и Фридриха Энгельса…
Весной мы вернулись на Университетский проспект; Боже, что это была за мучительная весна…
Итак, деньги: в месяц набегало 250 рублей, это больше, чем я получал в школе (сто бутылок «Кубанской» без стоимости посуды).
Литр 666 граммов в день – этого даже я выпить не мог.
По времени мое бытие укладывалось так: у меня было 20 часов в выпускных классах, я заканчивал в 13.30. Домашние уроки начинались в 17 и 18 часов, а два попадали на субботу и воскресенье (некая Нина Яковлевна, которой я никогда не знал и в глаза не видел, снабжала меня учениками в избытке, и это был далеко не единственный источник отроков и дев, жаждущих знаний).
Так что я все успевал, да еще и не забывал побродить по Москве.
Но пьянка стала мне не по силам.
Одно дело – добраться от Ломоносовского проспекта до наборного цеха на площади Пушкина; держась за стальной бортик талера перестоять обход начальства, а там уже лечиться доступными методами.
Начальство смотрело на это сквозь пальцы.
Самое разумное было пойти в раздевалку ротации, принять контрастный жесткий душ (почти Шарко), выпить в буфете бутылку-другую «Будвара» под килечку и подремать в укромном уголке или прямо на рабочем месте, уподобляясь Александру Михайловичу Булычеву, всю жизнь проведшему на роковом распутье между водкой и лошадками.
Выйдя на пенсию, он окончательно утвердился в лошадках и в рабочее время отсыпался за все свои предыдущие запои, что ему, бедолаге, так и не удалось – запоев было много, а остаток жизни – слишком куцым.
Я несколько раз ходил со стариком и его сыном, тяжелым алкоголиком, на ипподром. Не лошадки или молодой забулдыга Миша Булычев, а брат Александра Михайловича влек меня туда.
Петр Михайлович был лакомый кусок – заслуженный палач в отставке, он расстреливал людей и на Бутовском полигоне, и в подвалах Лубянки и Бутырки, словом, где скажут, там и стрелял: в лоб, в затылок, приходилось – и в сердце.
Он был тертый чекистский калач и развязал язык, только выпив в один присест три бутылки 56-градусной.
«Работали на износ, себя не щадили, а сволочи этой самой стало только больше», – твердо заключил он свой занимательный рассказ и доверительно добавил интимную подробность:
– Лично я предпочитал «наган».
Однако, эко, куда меня занесло.
Совсем другое дело – школа.
Учитель истории в школе – самая страдательная фигура.
Самый трудный школьный предмет – литература, но литератор, в крайнем случае, может придумать какую-нибудь самостоятельную работу, а историк, особенно такой неопытный, каким в ту пору был я, это – театр одного актера.
Мало того, что сам по себе предмет скользкий, как намыленный, так еще и с бодуна можно утратить контроль над собой и сболтнуть такое…
В любую погоду я открывал настежь окно рядом с собой и говорил без умолку – речь была нитью Ариадны, держась за нее, я двигался по лабиринту действительности, не ведая, впрочем – я от Минотавра или к нему.
Но, боже мой, какая мука… После утренней нечеловеческой перегрузки организм требовал разрядки: сказка про белого бычка.
Женя начала планомерную осаду меня. Сначала я был вынужден признать, что без лечения не обойтись, потом согласился на стационар, под разными видами отодвигал больницу, но ноябрьские каникулы я провел так лихо, что пришлось предоставить Жене свободу рук.
В нашем доме жил Виктор Николаевич Ильин, да, тот самый лубянский пастух пестрого писательского стада.
Владимир Войнович изобразил его весьма сатирическим образом, многие другие тоже отметились; видимо, было за что.