Чернов был единственным человеком в отделении, который истово хотел вылечиться.
– С риском для жизни я брал образцы воды и эти, еще неисследованные объемы я слил в унитаз, чтобы сдать посуду и похмелиться, – он чуть не плакал от сознания собственного падения.
Аркаша пропивал все семейные деньги. Дочери и жена кормились в детском саду, привыкли к нужде…
Лариса что-то перешивала, вязала, только что сапоги не тачала.
Стыд жег Аркадия, он был мрачен, немногословен, но любил помечтать, как они счастливо заживут, когда его вылечат.
Мне отчего-то вспоминался Актер из пьесы Максима Горького «На дне».
Володя был спортивным ортопедом. Его единственный темой были воспоминания, сколько и с кем из знаменитых спортсменов он выпил.
В клинике, где он работал, их шугали, и спортсмены с доктором собирались в хозяйственном дворе «у помоечки», что привело к возникновению у Володи устойчивого рефлекса – пить у мусоросборников.
Я объяснял ему, что если он сумеет преодолеть нездоровое тяготение к мусорным бачкам и контейнерам, то сможет побороть недуг.
– Зря вы так, – обижался он, – я же медик. Гигиена прежде всего – газетку аккуратно постелим, специально две-три газеты покупал…
Он был безнадежен.
Собственно лечение заключалось в беседах с врачом и приемом лекарств.
Пациентам, подобным Монину, сестры заглядывали в рот, проверяли, проглотил ли больной свое спасение или прячет за щекой или под языком.
Меня, естественно, не досматривали.
Вообще, в любом месте ограничения или лишения свободы – в армии, в больнице, в дурдоме я стремился выстроить вокруг себя систему маленьких, но подчас очень важных привилегий.
В госпитале и институте ревматизма у меня было отдельное помещение (во внерабочее время), в психушке я получил его безо всякого труда, как говориться, на личном обаянии плюс небольшое лукавство.
Как ни странно, я действительно использовал кабинет старшей медсестры для работы: я писал некий текст, пытаясь разобраться в причинах и следствиях нашей семейной драмы.
Об этом либо позже, либо никогда…
Были еще и сеансы гипноза.
Происходили они так: в большой палате на кушетках укладывались больные, каждый со своим полотенцем и тазиком для рвоты.
Гипнотизер, демонического вида мужчина с горящим взором, погружал пациентов в гипнотический сон.
Сколько раз я пытался изведать это необычное состояние – ни разу не сподобился.
Впрочем, гипнотизеру только казалось (он сам становился жертвой своего искусства), что сон был гипнотическим.
Половина подопытных продолжала бодрствовать, притворяясь по мере сил, некоторые засыпали сном обычным, про остальных не скажу – хотя я и устраивался в заднем ряду, не все находились в поле зрения.
Потом гипнотизер начинал дико и утробно завывать: «Водка! Водка! Вас сгубила водка! Вы все умрете под забором!» – и тому подобные банальности.
– Эка надрывается, – шептал мне сосед, высокий лысый доходяга.
Покричав, он принимался суетливо бегать по рядам и совать под нос пациентам вату, смоченную водкой.
Это должно было вызвать рвоту и другие защитные реакции организма.
Некоторые эту вату сосали.
Не помню, чтобы кого-нибудь вырвало.
Все это было так глупо и бессмысленно, что я однажды не выдержал и рассмеялся. Разгневанный эскулап схватил меня за шиворот и с нечеловеческой силой поволок к выходу. На этом мои сеансы гипноза бесславно закончились.
Вряд ли это шаманство кому-нибудь помогло.
А как еще лечить прикажете?
У меня был знакомый – великий завистник. Он запивал от приступов зависти: купил приятель дубленку – запой, приобрела свояченица финский ореховый спальный гарнитур – жестокий запой.
Когда его сосед, приёмщик утиля, приехал домой на собственном 403-м «Москвиче», знакомый мой опился и умер.
А вот его-то как раз лечить было проще простого: купил некто дубленку, моему знакомому его психиатр должен был купить дубленку и кожаный пиджак в придачу, и «Волгу» против «Москвича».
Но всякий ли врач на это способен, всякому ли хватит душевной чуткости?
Сомневаюсь.
Другой случай был гораздо сложнее: один начинающий поэт признался мне, что всегда, когда слышит музыку сфер – плачет.
Плакать ему было стыдно, а пить – нет (поэт – им самим Блоком завещано).
А музыку сфер он слышал часто, почитай каждый день.
Затычки в уши не спасали; музыку сфер отменить никто не в силах…
Его упорно лечили электрошоком, и он сошел с ума.
Тщетно пытался я понять, что же мне делать после выписки, которая стремительно приближалась.
Распорядок клиники не угнетал меня: подъем в восемь часов, ленивый, неспешный, измерение давления (оно постепенно возвращалось к норме), прием лекарств (я таки, жертвуя печенью, пил антабус – это было созвучно моему настроению: испить чашу позора и абсурда до конца; тетурам я относил к абсурду – нельзя душу вылечить тетурамом).