И все вокруг серое, бесцветное, бессмысленное, пошлое и избитое.
Я прекрасно понимал, что в пьянстве тоже ничего нового нет, и пошлее ничего не придумаешь…
Я продержался две недели.
Однажды, по дороге из школы, я зашел в микояновский гастроном, взял чекушку «Кубанской» и три бутылки «Московского» пива.
Я сознавал, что совершаю преступление, и меня трясло в горячке, как Раскольникова.
Я трепетал, выбирая постылую долю, постыдную муку, страдания близких, ложь, ущербность, незащищенность, вину, погибель…
Но желание отгородиться от мира было сильнее меня.
В кафетерии ресторана «Гавана» я выпил залпом полный до краёв стакан водки и почувствовал легкий прилив жара и удушья.
Я отдышался и налил пиво, с непривычки оно сильно горчило…
Предметы стали приобретать цвет, шум стал глуше, всё вдруг отодвинулось от меня, как в перевернутом бинокле, и перестало раздражать.
«А ведь, пожалуй, чекушки будет мало», – подумал я.
«Поехали», – как сказал первый космонавт.
Февраль 2008 года.
Я проснулся на мглистом рассвете…
Не лепо ли братцы? – Конечно.
Еще как нелепо, мой свет.
Нет слаще тебя и кромешней,
тебя несуразнее нет!
…………………………
Я верую – ибо абсурдно,
абсурдно, постыдно, смешно,
Бессмысленно и безрассудно,
и, может быть, даже грешно.
Нелепо ли, братцы? – Нелепо.
Молись, Рататуй дорогой!
Горбушкой канадского хлеба
занюхай стакан роковой.
Тимур Кибиров
Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня…
Проснулся так, как рано или поздно должен пробудиться всякий, кто еще в отрочестве насосался до одури блоковской отравы и надышался духами и туманами его изготовления.
«В самом чистом, самом нежном саване сладко ли спать тебе?» – спросил бы меня Сан Саныч, случись он в тот миг рядом.
Короче, я проснулся в снегу.
Я лежал в белом венчике из снежной крупы, в чистом поле на свежем заструге, да меня самого уже изрядно замело.
Курилась мутная метель, звезд не было видно, первоначально, пока не попривыкли глаза, ничего не было видно; только ветер шуршал сухими травами у моего изголовья.
Я не без труда поднялся (меня наполнил шум и звон), сел на обрубок бревна и задумался сразу обо всем.
Нельзя сказать, что я впал в умоисступление, я просто совершенно не понимал, что мне делать и куда мне идти. Я вообразил себя последним человеком на голой земле…
Передо мной расстилалась безжизненная неопрятная равнина, спускавшаяся к реке; на другом берегу в мутном мраке то мерцали, то пропадали какие-то огоньки.
Или они мне мерещились?
На изрядном расстоянии впереди слева чернел лес, и оттуда донесся подавший надежду на спасение перестук проходящего поезда.
В скорбной круговерти моих мыслей присутствовал, разумеется, и такой вопрос, третий в ряду великих русских вопросов: «кто виноват?», «что делать?» и «как я дошел до жизни такой?»
Голова моя была пуста и легка до такой степени, что все норовила как-то взлететь, воспарить и оставить страдающее тело на неопрятной снежной равнине. Чтобы этого не произошло, я крепко обхватил ее руками.
И в то же время сознание было затянуто какой-то липкой тиной. Было, отчего прийти в отчаяние.
Но писал же другой классик: «И вот проклятая зелень перед глазами растаяла» – и я разом вспомнил (не все! далеко не все!) события вчерашнего вечера.
Вчера, в пятницу 3 декабря 1971 года, на дальнем берегу, безо всякого сомнения, цвели очи Саши Апта.
Саша Апт в ту пору был недостойным сыном весьма достойных родителей.
Консьержка писательского дома, где он до недавних дней проживал с родителями, говорила о нем: «У нас в подъезде два хулигана – Апт и Стариков» (литературовед и критик Екатерина Васильевна Старикова была матерью двуликого хулигана).
Кроме того, Саша был студентом биологического факультета МГУ, а известно, что биологи в большинстве своем в силу самого предмета занятий циничны и склонны к чувственному наслаждению неумеренного потребления питий.
Не возьму охулки на руку – не был Саша никаким хулиганом, он просто отличался излишней живостью рук и ног при довольно брутальном телосложении.