Из разговоров, не предназначенных для детских ушей я знал: на собрания баптистов.
Я догадывался, что не надо спрашивать: кто такие баптисты, но при помощи сложнейших умозаключений, перемножая и складывая обрывки фраз, я пришел к выводу: баптисты – христиане, но другие, не православные.
Однажды, в конце августа 1951 года, перед самой моей школой и своим исчезновением, Иван Иванович выставил оконные рамы, дабы подготовить их к зиме. Я был привлечен в качестве помощника, Кулагин учил меня класть замазку.
Когда Иван Иванович уносил рамы, он сказал:
– Подожди, я сейчас с тобой рассчитаюсь, – и вручил мне новенький хрустящий зеленый трешник!
Так что свой первый рубль я заработал в семь лет.
Я начал отказываться, но он строго сделал мне наставление:
– Всякий труд должен быть оплачен.
Я слышал, как баба Маня сказала маме:
– Что такого они могли сделать. Ему – 86, она – слепая…
Но спрашивать, за что забрали Кулагиных, было нельзя, я знал это твердо, хотя никто меня этому не учил.
К Кулагиным часто приходили пожилые, скромно, но опрятно одетые люди, чтобы помочь Софье Ильиничне по хозяйству. Их называли «братья» и «сестры», хотя они явно не были родственниками.
Жили Кулагины в узкой комнатке-пенале в одно окно, спали в двухъярусном шкафу на полках и запирались дверцами, в которых были просверлены дырки, чтобы не упасть со своих одров и не задохнуться. У них был отдельный вход с проулка между двух флигелей нашего четырнадцатого дома, но кухонный стол стоял на общей кухне, и там «сестры» по очереди что-то стряпали.
За какие, осмелюсь узнать, грехи, Господи, ты вверг их в узилище на верную смерть?
Годы спустя я узнал много интересного и поучительного о сложных и драматических отношениях бабы Мани и скупки золота под названием «Торгсин», а о судьбе несчастных Кулагиных поведать было некому.
«Уран», по соседству со скупкой, был одним из первых синематографов в Москве (открыт в 1914 году).
Он был небольшой, уютный: на первом этаже помещалась эстрада, буфет, в углу фойе сидел человек времен русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и исключительно ловко вырезал из плотной черной бумаги силуэты всех желающих заплатить за это чудо один рубль.
Силуэты он наклеивал на изящные картонки с виньетками (где только он их брал, в магазине таких не было).
Клиенты садились перед ним на стул, он, не отрываясь, смотрел на натуру, а рука его сама вырезала нечто весьма схожее с оригиналом.
Он мог изобразить даже косу с бантом и завитками волос – такой виртуоз.
«Уран» начался для меня с утренников – билет стоил полтинник, а потом – рубль.
Перед утренниками выступали фокусники, жонглеры, или же человек со следами явного пристрастия к горячительным напиткам на лице, который с непостижимой скоростью разбирал и собирал большие китайские головоломки из толстого никелированного прута.
Детский хор пел «Марш нахимовцев»:
Это было бесспорно и жизнеутверждающе, чего мне всегда не хватало.
И песню про чибиса здорово исполняли, и «трусы и рубашка лежат на песке, упрямец плывет по опасной реке», – чувствуете руку мастера?
«Багдадский вор» и весь трофейный Дисней, «Тимур и его команда», довоенные фильмы-сказки, но что могло сравниться с «Чапаевым» и «Подвигом разведчика».
Атака каппелевцев – до сих пор стынет кровь:
– Красиво идут!
– Интеллигенция…
Великий фильм великой эпохи.
– Вы болван, Штюбинг! – интонация Кадочникова давалась без труда после сорока просмотров.
«Смелые люди» с бесподобным Сергеем Гурзо и его верным Буяном, серым красавцем в яблоках, откликавшимся на крик выкормившей коня ослицы.
«И-а», «И-а» раздавалось в морозной темноте опустевших переулков, пугая редких прохожих, привыкших к тишине.
Странная, особенная, ни на что не похожая тишина стояла в наших переулках осенними и зимними вечерами 1952 года, сливаясь с жидким рассеянным светом.
Гремучая смесь, беременная неслыханными переменами.
И кажется, не время года,
А гибель и конец времен.
Не было актера популярнее Гурзо. Все, от старика до ребенка желали с ним выпить – он был обречен…
Одну Сталинскую премию он отдал своей матери, другую, до копейки – детскому дому.