Баба Маня, узнав об очередной склоке, затеянной Еленой Михайловной, философски замечала:
– Ничего не поделаешь, она же – полька, – посеяв в моей душе семена стойкого недоверия ко всем полякам, как народу вздорному, сварливому и коварному.
Немного повзрослев, я понял, что этот подход: «все» – все женщины, все мужчины, поляки, евреи, чеченцы, интеллигенты, рабочие – не имеет никакого смысла и совершенно непродуктивен.
Только евреи, разумеется, все, как один – Богоизбранный народ, но я и в этом сомневаюсь.
Тем не менее баба Маня утверждала, что все женщины – плутовки, и вот здесь стоит задуматься…
Александр Иванович был великорусский липовый инвалид.
Он утверждал, что на учениях упал с лошади и «получил контузию всего тела».
Когда он в шлёпанцах на босу ногу и в галифе с милицейским кантом мыл в коридоре над раковиной бритую голову и могучую шею под ледяной струей воды, отфыркиваясь, как морж и пританцовывая, а потом выпивал натощак граненый стакан водки, он вряд ли выглядел как образцовый инвалид.
Не то, чтобы инвалиды не пили водку стаканами, в шалманах они только и делали, что заливали в себя беленькую, но вот чтобы такая шея бычья или бритая башка – по полчаса под ледяной водой – сомневаюсь.
Александр Иванович слесарил: кому ключ, кому кастрюлю залудить, кому примус или велосипед починить, коньки приклепать, пилу развести, ножи поточить. Это был заработок, который почти весь пропивался.
Но истинной страстью бывшего кавалериста были замки.
Единственно то, что запирать большинству граждан было решительно нечего, не позволило Александру Ивановичу разбогатеть на оригинальных замках собственной конструкции.
Один такой он поставил на дверь своей комнаты.
Замок был врезной, черный, лоснился от смазки и напоминал маузер. Работал он, щелкая и лязгая, безотказно, имел могучие цилиндрические ригели, и вскрыть его было сложно даже изобретателю.
Соседи, заметив, что Александр Иванович, сильно под мухой, примостившись на низкой табуретке, в очередной раз выковыривает замок из гнезда, и дело идет к завершению, участливо спрашивали:
– Дверь захлопнулась?
– Да я, мудак, сам ее …, – контуженый кавалерист не выбирал выражений.
Он извлекал замок, брал ключ, ставил замок на место – все было готово для жестокого развлечения, и кто-нибудь из жильцов между делом интересовался:
– Да как же это случилось?
– А вот так, – Александр Иванович шел в комнату, клал ключ на скатерть и объяснял:
– Ключ на столе, а я, мудак, вышел и …! – и он для наглядности наотмашь захлопывал дверь….
Соседи веселились и злорадствовали, а огорченный экс-кавалерист шел в сарай лечить душевные раны хлебным вином.
Но апофеоз этого развлечения наступал тогда, когда Александр Иванович напивался до положения риз и уже не мог извлечь замок и впустить свою Медузу Горгону в комнату.
Это был последний день Помпеи.
«Содом и Гоморра», – как говорила баба Маня и прибавляла: «А ларчик просто открывался».
Дядя Миша и тетя Ариша держались везде и всюду статистами без слов.
Оба – неприметной внешности, и оба старались стать еще неприметнее и слиться с неживым фоном.
Дядя Миша – был премудрый пескарь и трепетал по большей части молча.
Его единственной темой для разговоров была погода:
– Дождь-то какой! (снег, мороз, ветер, жара).
Но, видимо, и это он считал политически опасными, сомнительными рассуждениями и предпочитал помалкивать.
На бурных коммунальных собраниях по вопросу жировок он отделывался междометиями: «но-но!», или «ну, да», или саркастическим «ха-ха!».
Он не пил, не курил, не выражался, не выключал радио, ничего никогда не читал, кроме «Вечорки», в кино не ходил. Он любил смотреть в окно и греться на солнышке. Даже замечания он делала мне весьма неопределенные:
– Ты, Юра, тово. Смотри в оба.
Но именно он стал несостоявшейся жертвой смертоубийства в нашей квартире.
Следуя наставлению дяди Миши, я смотрел в оба и заметил, что наша печь стала потреблять заметно больше дров и угля.
Объяснение этому могло быть только одно.
В свое время дядя Миша отказался от услуг нашей голландки и перестал выдавать свою долю дров и антрацита.
То есть, он, конечно, частично пользовался нашим теплом, так как тылы нашей голландки грели стену его комнаты, и он решил, что будет отапливаться бесплатно, за наш счет.
Но дымоход, ведущий в свои каморы раскаленного воздуха, он собственноручно заложил кирпичом.
Отец сразу догадался, что премудрый пескарь как замуровал, так и размуровал пазухи, и вызвал дядю Мишу для объяснений. Тот позвал соседей в качестве третейских судей. На что он рассчитывал, не понимаю.