Любимый рейс, «Полярная звезда»: Ленинград – Мурманск – Москва – Мурманск – Ленинград приносил в один конец в среднем 300-350 рублей, из них 50 рублей – бригадиру, 50 – контролерам, остальное бабе Лиде и ее напарнице тете Шуре.
Два рейса – месячный заработок.
Тетя Шура была «старый питерщик и гуляка», замечательная женщина, мужественная, суровая и практичная.
В блокаду она сохранила жизнь племяннику и племяннице, спасла бабу Лиду и маму, когда у мамы в начале января 1942 года вытащили хлебные карточки.
Это была верная смерть, но тетя Шура спасла многих.
Начальником резерва Московского вокзала (служба, которая ведала проводниками) был человек, родителей которого тетя Шура похоронила в первую блокадную зиму в гробах, в персональные могилы на Волковом кладбище, то есть совершила невозможное.
Эти люди – родители железнодорожного начальника – были верующими, и для любящего сына (а, может быть, и тайно верующего) похоронить отца и мать по православному обряду было очень важно.
Священник отпел, бригада тети Шуры закопала и крест поставила, в лютый-то мороз…
Поэтому тетя Шура и баба Лида ездили в выгодные рейсы.
Осенью – в Среднюю Азию; и наша комната благоухала дынями, инжиром, виноградом, гранатами, алма-атинскими яблоками.
С Украины баба Лида привозила нежнейшее сало, из Крыма – благовонный мускат, груши Бере, яблоки кальвиль и крымскую диковину – копченого калкана, из Астрахани – рыбу вяленую и такую воблу, какую в Москве и не видывали, арбузы, что были слаще мёда и лучшие в мире помидоры, из Мурманска – зубатку и палтус, истекающий жиром, с Урала – кедровую шишку, из Владивостока – красную икру в трехлитровых банках, из Тулы – рассыпчатую картошку; из Одессы – всё вышеперечисленное.
В нашем доме было два входа, одним жильцы не пользовались, зимой там была холодная, где хранили деревенские припасы Киреевы и мы – дары бабы Лиды под двумя пудовыми висячими замками, открыть которые Александру Ивановичу ничего не стоило, но он этого никогда не делал – своеобразная щепетильность пьяницы и симулянта.
Дыни, правда, держали в диване.
Я не любил сала – так, если только шматок потоньше, но Рифат и Роза, несмотря на свое мусульманское происхождение, и многие мои одноклассники – любили, и, жалея меня, употребляли бутерброды по назначению.
Тетя Шура и баба Лида были не против выпить, по чуть-чуть: четвертинку, максимум – две на пару.
Тетя Шура курила «Север» и была весьма невоздержанна на язык.
Пьяные мореманы и рыбаки в «Полярной звезде», безбилетники, глухонемые продавцы календарей и порнографии, шахтеры Воркуты – все бывшие зеки, амнистированные, завербованные по оргнаборам – это вряд ли можно назвать школой изящных манер.
Пили в поездах отчаянно, поезда были, по сути дела, шалманами на колесах.
После войны вагоны делились на курящие и некурящие: «в аду курящего вагона».
Работа проводника была тяжелой, грязной, но, если подойти с умом – прибыльной.
В провинции, подчас, не было самого необходимого: резинок-подвязок для чулок, иголок для патефона – начнешь перечислять – не остановишься. Знай, что куда нужно везти и бери по-Божески, вот уже и с наваром.
Сватьи, баба Маня и баба Лида, недолюбливали друг друга.
Баба Маня считала бабу Лиду вульгарной (что было, то было), вкушавшей от неправедных доходов (а как же иначе?), крикливой (пока всех пьяных разбудишь: станция Березай, кому надо вылезай – глотку натренируешь), постоянно не к месту поминающей, что сколько стоит (любила баба Лида прихвастнуть своей щедростью).
Но не было бойца столь храброго и беззаветного в коммунальной сваре, как баба Лида.
Неутомимая склочница Елена Михайловна побаивалась бабу Лиду, хотя и форсила, не подавая вида.
Однажды баба Лида выносила горшок любимой внучки, названной в ее честь – в одной руке собственно сосуд, а в другой – крышка.
– Лидия Семеновна! – громовым голосом обратилась к своему заклятому врагу Елена Михайловна, – я неоднократно просила вас проносить ночную вазу по местам общего пользования в закрытом виде!
Елена Михайловна пылала праведным гневом:
– Я, как медработник…
Крыть было нечем.
Но регулярное общение с воркутинскими шахтерами не могло пройти даром.
Баба Лида, всклокоченная, по обыкновению, уперлась крышкой горшка в свой толстый бок – это был опасный признак.
– Эти детские писи, – чеканно и сдержанно произнесла баба Лида, – эти детские писи в тысячу раз чище вашей ядовитой слюны! – и она изо всех сил шваркнула горшком по кухонному столу Елены Михайловны, только что отдраенному щеткой и 72% хозяйственным мылом.