Отца спасло то, что напившись по случаю женского дня, особист потерял пакет с секретными цензурными инструкциями.
Пакет нашли, а офицеру было обещано не сообщать о его преступной халатности по начальству в обмен на крамольные оттиски.
У Н. С. Гумилёва была теория «гениальной опечатки» – это когда ошибка наборщика «поправляла» поэта: у О. Э. Мандельштама было: «и слабо пахнет апельсинной коркой», наборщик ошибся: «и слава пахнет…». Гумилев убеждал Мандельштама не исправлять гениальной опечатки.
Напутать в полиграфии при тогдашней технологии (сейчас нет горячего набора, набирают и верстают на компьютере) было легко, тем более что случались прирожденные, иной раз – гениальные опечатники.
Таким был некий Валентин М. в бригаде верстальщиков в «Литературной газете».
Однажды отца вызвали к главному редактору «Литературки» А. Б. Чаковскому, спесивому официальному еврею, мечтавшему быть избранным в ЦК, карьеристу и известному подлецу.
Он не нашел ничего лучше, как спросить: «Лев Александрович, зачем вы это сделали?» – такой вот инженер человеческих душ.
Накануне номер сдали точно по графику, что было большой редкостью.
Последняя полоса была подписана в печать, оставалось только врубить фонарик в подпись под большим клише, изображавшим дважды Краснознамённый ордена Красной Звезды ансамбль песни и пляски Советской Армии имени А. В. Александрова (отмечали какой-то юбилей не то хора, не то самого Александрова).
Отец поручил врубить фонарик Валентину М.
Фонарик или буквица – крупная литера, которая начинает строку, набранную меньшим шрифтом.
В наших «первых книжках» – была такая замечательная серия, большая красная буква (буквица) «Ж» (она же – «фонарик») начинала слова «Жили-были дед да баба».
Строка, в которую надо было врубить фонарик, начиналась: «…оет Краснознаменный хор Советской армии…»
Какую букву вы бы, читатель, подставили к строке текста про хор, которая начинается «…оет»?
То-то и оно!
Валентин М., объясняя совершенную им идеологическую диверсию, оправдывался: «Да я всё перебрал: «м» – моет, глупо; «р» – роет, тоже глупо; «н» – ноет, не может быть; «д» – доит, но они никого не доят».
Подпись в отпечатанном тираже, как легко догадаться, начиналась с буквы «В», как самой подходящей: «Воет Краснознаменный хор…».
Генерал-майор Александров, говорят, был возмущен и в праведном гневе нажаловался в Главпур (Главное политическое управление Советской Армии, настоящий заповедник дремучих идиотов), те донесли в ЦК, Чаковскому «указали».
Вот что может натворить одна буква, пришедшаяся не к месту.
Отец жил повседневными житейскими заботами.
Что он при этом думал, о чем он думал, я так и не смог понять.
Он из-под палки читал модные в то время романы какого-нибудь Арчибальда Кронина (это было до Ремарка и Хемингуэя), их ему всучивала мать.
По собственному желанию он почитывал только дореволюционного Горького: «Мои университеты» или «Городок Окуров», «Дело Артамонова» – чем объяснить подобный выбор, я не знаю.
Другим литературным пристрастием отца был В. А. Гиляровский, «Москва и москвичи».
В театр родители ходили, за редким исключением, на оперетту.
Как-то раз родители съездили вместе на Рижское взморье, то-то было рассказов – путешествие почти за границу.
Надо сказать, путевые заметки родителей меня сильно озадачили.
Из них выходило, что латыши не любили русских, своих освободителей.
Считали, что при капитализме жили лучше, чего, по моему мнению, просто не могло быть. Я от всей души пожалел братский латвийский народ за неизжитые родимые пятна буржуазных предрассудков, а неблагодарность прибалтов уязвила меня и осталась шрамом на сердце.
Мы, я и родители, умом и душой жили поврозь.
Родители не понимали моих интересов (мама поощряла лишь мое многочтение), отец, подобно бабушке Пелагее, верил в ремесло, гуманитарные занятия он считал никчемными и опасными.
Жизнь его была трудной: он много работал, дабы компенсировать тот материальный ущерб, который наносило семье его пьянство.
Среди московских полиграфистов он был как рыба в воде. Достать халтуру, сделать что-либо срочное в немыслимо короткий срок, договориться с заказчиком, обеспечить рабочее место, найти классного корректора – все это он делал надежно и качественно.
Служба в передвижной типографии дивизионной газеты на финской войне необычайно обогатила его профессиональный опыт: набрать, сверстать, отпечатать в условиях, когда литеры примерзали друг к другу, застывала краска, верстатка обжигала пальцы – это была суровая школа мастерства в запредельных условиях.