Я, конечно, имею в виду совсем не то, что великая Русланова оказалась в Озерлаге – Тайшетском филиале ГУЛАГа, потом во Владимирском централе, лучший Герман («Пиковая дама») столетия – Николай Печковский – в Инте – Лефортове – Сибири, а фантастический Козин – в Магадане, в 1950 году его освободили, но он навсегда остался в столице Колымского края.
Забавно то, что их пластинки не запретили и «остатки на базах» было разрешено пустить в розничную продажу «без излишней рекламы».
Транслировать Козина и Русланову не разрешалось, а Петр Лещенко был иностранцем, и про него никаких распоряжений не было.
В 1950 году Козина освободили «за примерное поведение» и запрет на него был отменен.
Русланову я слышал в публичной трансляции, да и вряд ли кто-то контролировал эти запреты.
Москвичка Нина Дорда, прошедшая школу мастерства в оркестре могучего Центрального Дома культуры железнодорожников под управлением Дмитрия Покрасса, блиставшая в ресторане «Москва», а в 1954 году – солистка джаза самого Эдди Рознера; Гелена Великанова с ее польско-литовскими корням; чешка Ружена Сикора со знаменитой песней «Я тебе писать не стану…», украинка Капиталина Лазоренко – вот вполне интернациональное созвездие советской эстрады 40х – 50х годов.
Впрочем, тогда нынешнее понятие «звезда» имело несколько западный привкус и было не в чести.
Примадонной, опять же в рамках сегодняшней градации, была подлинная глыба советского эстрадного вокала – Клавдия Ивановна Шульженко, к которой я был и остаюсь равнодушен.
Лучшие свои песни она разыгрывала как маленькие спектакли: «Помню первый студенческий вальс…» – и вся жизнь помещалась в историю трех вальсов – шедевр Клавдии Ивановны.
Однажды золотым бабьим летом 1954 года я поднимался с овощными кошелками по Большому Сергиевскому переулку.
Из распахнутого эркера пятого дома я услышал нечто непонятное:
– Padam, padam, padam, – лилось из окна на багряные клены школьного двора, – Padam, padam, padam, – это не нуждалось в переводе – сколько боли, отчаяния и воли к жизни было в этих мучительных звуках.
Я остолбенел.
Песню пела актриса на чужом языке…
Она пела по-французски, четко и твердо произнося звук «р», голос был сильный и настолько необычный, что сразу приобрел надо мной необъяснимую власть.
Тогда я, понятное дело, не знал, что такое пение называется «на разрыв аорты».
Я опустил сумки на землю и стоял, оцепеневший, и после того, как кончилось невыносимое пение.
«Padam, padam, padam», – звучало во мне и перехватывало горло.
Я хотел войти в подъезд, разыскать квартиру с этим чертовым эркером и спросить, кто это у вас там поет так, что у мальчиков на улице происходит головокружение.
Моя стеснительность и отсутствие воспитания не позволили мне это сделать.
«Так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть» – это явно не про наше поколение.
Мои скудные навыки по этой части сводились к тому, что нельзя пукать в компании, и еще, когда входишь в помещение, надо здороваться, а чавкать, наоборот, не надо, о чем я постоянно забывал.
Сморкаться в занавески и вытирать о них жирные руки мне и в голову не приходило, потому что вокруг меня никто так не поступал.
Но вот как войти к незнакомым людям, как с ними заговорить («обратиться к ним с разговором приличным»), куда встать, куда девать руки, – все это такая мука, если тебя с младых ногтей не приучили, как положено это делать.
Это отсутствие твердого навыка правильного поведения очень долго мешало мне жить.
Теперь, когда церемонии исчезли, манеры упростились, а пороки стали нравами, воспитанные люди перевелись или стали так редки, что вовсе не делают погоды.
Нашему поколению отнюдь не помешали бы уроки хорошего тона с первого класса начальной школы, но где же было найти учителей светских манер и этикета, их почти всех перебили.
Вот и получалось, что выйти в туалет в гостях становилось неразрешимой задачей, и лучше уж было перетерпеть.
Я много раз специально ходил мимо этого дома, этого эркера, где прозвучало необычайное пение, но лишь однажды я еще раз услышал душераздирающее: «Padam, padam, padam»…
Что он Гекубе, что ему Гекуба, а вот, поди ты – как поразила она меня.
Это было мое сокровенное знание: есть на свете такая певица, которая не похожа ни на кого, которая непостижимым образом вывихивает твою душу так, что хочется плакать, хотя разводить сырость меня отучали с младенчества.
Я угадал, что она не может быть похожа на других эстрадных певиц и когда, по прошествии лет я увидел по телевидению кадры её триумфального выхода на сцену, я был поражен: нечто такое я себе и представлял – нахохлившийся воробышек…