Виктор Афанасьев
«Родного неба милый свет…»
В. А. ЖУКОВСКИЙ В ТУЛЕ, ОРЛЕ И МОСКВЕ
В КНИГЕ ИСПОЛЬЗОВАНЫ МАТЕРИАЛЫ РУКОПИСНЫХ ОТДЕЛОВ ВСЕСОЮЗНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМЕНИ В. И. ЛЕНИНА, ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМЕНИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА (В ЛЕНИНГРАДЕ), ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ АКАДЕМИИ НАУК СССР (ПУШКИНСКИЙ ДОМ), ЦЕНТРАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО АРХИВА ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА И ОТДЕЛА РИСУНКА ГОСУДАРСТВЕННОГО РУССКОГО МУЗЕЯ (ЛЕНИНГРАД).
Поэзия
Час от часу становится для меня чем-то возвышенным…
Не надобно думать, что она только забава воображения она должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свои дар к этой цели.
Поэзия принадлежит к народному воспитанию.
Жуковский выразил собою столько же необходимый, сколько и великий момент в развитии духа целого народа… Без Жуковского пушкин был бы невозможен и не был бы понят.
Глава первая
МИНУВШЕЮ МНЕ ЖИЗНИЮ ПОВЕЙ…
Возвратившись из Павловска на Фонтанку, где он занимал три комнаты в квартире братьев Тургеневых, Жуковский отпустил слугу-калмыка Андрея и снял фрак. Настал час последней — вечерней — трубки крепкого турецкого табаку. Несколько мгновений одиночества при шуме ветра за окном, волнующего темную листву Летнего сада. Во мгле, сгустившейся под потолком, исчезали медлительные волокна дыма. «Слу-шай!..» — словно из-под могильной плиты доносился голос часового.
…Двор императрицы-матери в Павловске…
…По-военному подтянутый, словно только что чисто подметенный и свежевыкрашенный Петербург, паруса и флаги на Неве, лодки на Мойке и Фонтанке…
О Дерпте Жуковский старался не думать — и не мог. Приехал оттуда в августе, полтора месяца тому назад, с опустошенной душой, с горечью и тоской — за Машу, за себя. 1815 год.
Холодная ночь начала октября. Его баллады и элегии переписывались в альбомы и заучивались наизусть во всей России. В 1812 году прогремело его патриотическое стихотворение «Певец во стане русских воинов». Он уже был прославленный поэт, но оставался в душе все тем же мечтательным и деятельным юношей, каким был в Москве, Белёве, Мишенском. Как и там, он просиживал ночи над книгами, составлял бесчисленные планы и конспекты, любил размышлять в одиночестве.
Приглашенный — как чтец — ко двору императрицы-матери, среди страстей и причуд созданного им кипуче-юного литературного содружества «Арзамас», он жаловался в письмах на родину: «У меня ни к чему не лежит сердце, и рука не поднимается взяться за перо, чтобы описывать то, что мне как чужое. И воображение побледнело… Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васькбвой горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь Дблбинской роще, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом».
…В сентябре был дружеский обед у Дмитрия Блудова — по поводу его и Дашкова именин. Сколько было разговоров о недавнем — ведь еще только в июне (этим летом!) отгремели наполеоновские «Сто дней», — при Ватерлоо окончательно закатилась зловещая звезда беглеца с Эльбы; в июле союзники во второй раз вступили в Париж.
Кто-то предложил:
— А не пойти ли нам всем на «Липецкие воды»? Все — это присутствовавшие на обеде Крылов, Гнедич, Жуковский, Дашков, Жихарев, Блудов, Вигель и Александр Тургенев. Но не все согласились пойти: Крылов и Гнедич отказались — знали, в чем секрет пьесы, но дипломатично промолчали об этом. Было взято шесть кресел в третьем ряду партера. Комедия шла в первый раз.
Князь Шаховской уже пытался в своих сочинениях задеть кое-кого из «новых»: в комической поэме «Расхищенные шубы» досталось Василию Пушкину, а в пьесе «Новый Стерн» — Карамзину. Драматург он был даровитый, остроумный; Жуковский и его друзья предвкушали удовольствие. Но их ждал сюрприз особенного рода.
Жуковский смеялся уморительным репликам навязчивого и бестолкового стихотворца Фиалкина, ничуть не оскорбляясь тем, что в этом персонаже автор попытался карикатурно вывести его, Жуковского, — знаменитого «балладника». Зрители стали посматривать на Жуковского. Блудов и Дашков постепенно закипали гневом. Но Жуковскому было смешно, особенно когда со сцены из уст Фиалкина доносились чуть ли не цитаты из его баллад. К тому же актер Климовский играл эту роль с блеском.
До глубины души уязвлен был этой пьесой весь только что составившийся «Арзамас», точнее — «Арзамасское общество безвестных людей». Вяземский, Блудов, Дашков, Батюшков, Тургенев, а по-арзамасски Асмодей, Кассандра, Чу, Ахилл и Эолова арфа (имена, взятые из баллад Жуковского) бросились на защиту Жуковского — по-арзамасски Светланы — и тем самым новой русской романтической поэзии вообще. В ответ на комедию Шаховского Дашков напечатал в «Сыне Отечества» статью под названием «Письмо к новейшему Аристофану». Блудов написал «Видение в какой-то ограде, изданное обществом ученых мужей». Вяземский сочинил цикл эпиграмм на Шаховского — «Поэтический венок Шутовского, поднесенный ему раз навсегда за многие подвиги» — и «Письмо с Липецких вод», которое поместил в журнале «Российский музеум». Большинство литераторов оказалось на стороне Жуковского, среди них — молодые Пушкин и Грибоедов. Карамзин писал в эти дни А. Тургеневу: «Пусть Жуковский отвечает только новыми прекрасными стихами; Шаховской за ним не угонится».
А для Жуковского наступило самое тяжкое в его жизни время!..
Жуковский думал о Маше. Быть возле Маши! Вот для чего дана ему жизнь. Он в Петербурге — гость; он — на пути в Дерпт, и он ждет здесь, когда ему снова можно будет туда поехать. Но судьба, а вернее, Екатерина Афанасьевна с ее жесткими принципами выталкивала его из семьи, без которой ему нечем было дышать. Она так отозвалась однажды о его любви к ее дочери: «Тут Василий Андреевич сделался поэтом, уже несколько известным в свете. Надобно было ему влюбиться, чтоб было кого воспевать в своих стихотворениях. Жребий пал на мою бедную Машу». «Тут» — это в Белёве, Мишенском, в Муратове — родных Жуковскому и Маше да и Екатерине Афанасьевне местах.
«О, Петербург, проклятый Петербург с своими мелкими, убийственными рассеяниями! Здесь, право, нельзя иметь души! Здешняя жизнь давит меня и душит! рад всё бросить и убежать к вам, чтобы приняться за доброе настоящее, которого здесь у меня нет и быть не может», — жаловался он Авдотье Петровне Киреевской, своей племяннице, другу.
Куда бежать, если Дерпт станет невозможным совсем? На родину: в Белев, в Мишенское, в Долбино! Только там можно быть если не счастливым (счастье — не цель жизни…), то — свободным, как облака над тихой Окой!