«Родного неба милый свет...»

А Елизавета Дементьевна уже скорбно поджала губы и отошла в сторонку, уступая место Марье Григорьевне. — А где все наши? — спросил Жуковский.

Оказалось, что все — то есть четыре девицы Юшковы, мадемуазель Жолй, их воспитательница, и еще две девицы Вельяминовы — гуляют в парке, а Петр Николаевич Юшков с Андреем Григорьевичем Жуковским — в Белёве.

Был полдень. Жуковский вошел во флигель, распахнул двери прохладной комнаты: там все вымыто, выскоблено, и — о радость! — новые шкафы для книг сделаны — Марья Григорьевна позаботилась. В углу составлены четыре больших нераскрытых ящика с книгами, которые Жуковский переслал сюда из Москвы еще по санному пути. На деревянном гвозде летняя шляпа.

«Вот где я начну полную трудов уединенную жизнь! — подумал Жуковский. — Здесь — свобода! Деятельность и свобода. Хорошо сказал про это Андрей Тургенев: деятельность кажется выше самой свободы, ибо что такое свобода? Деятельность придает ей всю цену».

^{ЕЛИЗАВЕТА ДЕМЕНТЬЕВНА ТУРЧАНИНОВА (САЛЬХА) МАТЬ В. А. ЖУКОВСКОГО.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Переоделся. В летней шляпе и с простой липовой палкой в руке пошел в парк. Какие толстые, дремучие ели! Не времен ли царя Алексея Михайловича? Ведь поместье старинное, на кладбище есть могильные плиты столь древние, что и Бунины не знают, кто под ними.

Вот и девицы — все в белом, с зонтами: две Анны, две Авдотьи, Екатерина и Марья. Посредине — мадемуазель Жоли в желтом русском сарафане, румянощекая, черноглазая. Анюта Юшкова мигом повисла на шее у Жуковского.

— Ой, я знаю, вы не любите, когда вас целуют, — затрещала она. — Но я не могу! Вот, вот, вот…

— Ah! quel bonjour… Enfin! — присела мадемуазель Жоли. — Bonjour, monsieur de Joukowsky! Bonjour, mademoiselle.[51]

— Надолго ли? — спрашивали девицы.

— Хотелось бы навсегда, — отвечал он.

После обеда он отправился бродить один; сошел к нижнему пруду, постоял там, легко вздыхая всей грудью, весело глядя то на домики Мишенского среди садов и огородов, спускающихся с холма, то на сияющий купол усадебной церкви и на темный парк, раскинувшийся за ней, то на село Фатьяново, широко разбежавшееся в низине по реке Выре, на холмы и клубящиеся облака за рекой.

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ. ЧАСОВНЯ НАД РОДНИКОМ ГРЕМЯЧИМ.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

^{ДЕРЕВНЯ ФАТЬЯНОВО СО СТОРОНЫ СЕЛА МИШЕНСКОГО}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Потом через Фатьяново — по проселку — пошел в Белев, скрытый за холмом, а там — мимо Красной часовни — по Берестовой улице вышел к Оке. Высоким берегом брело стадо коров, белобры сый пастушок лет десяти лениво тащился сзади, волоча длинный плетеный кнут. За Окой — луга. Слева — совсем рядом — сказочно-живописные башни и купола Белёва, крепостной вал, городские дома и сады на круче.

Телега за телегой по мосту прогромыхал обоз; встряхивая вожжи, прошагали возчики в рубахах навыпуск, в поддевках, потянулись вверх по Козельской улице… В огород на самом обрыве вышла баба, сложила трубой ладони у рта и протяжно крикнула куда-то вниз:

— Микентий! Мике-е-ентий!

«Что за странное имя», — подумал Жуковский.

— Микентий!

^{СЕЛО МИШЕНСКОЕ. ЧАСОВНЯ НАД РОДНИКОМ ГРЕМЯЧИМ (ПОЗДНЕЙШИЙ ВИД).}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Жуковский спустился к воде, сел под куст и стал смотреть на журчащие, перевивающиеся золотисто-палевые струи. «Какая отрада, сколько счастливой меланхолии в этом неумолчном ропоте, — думалось ему. — Река говорит, ее можно понять, не разумом — чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей… Родина, отечество! Веками пахари выходили на эти поля, веками ловили рыбу в Оке, смотрели на солнце и на шезды, боролись с голодом и недугами; вдруг — набат в крепости, все хватают кто меч, кто рогатину или топор, а в лугах уже темная масса всадников, нарастают дикие клики — азиаты! И вот уже пылает посад, валятся обугленные деревянные башни крепости… 4 потом — ливонцы, войска Самозванца… Да и друг друга жгли белёвские и одоевские князья… А река журчит, унесши кровь и пепел. Стоит город Белев — тихий, словно неживой. И опять поля зеленеют!»

— Мике-е-ентий!

— Чего? — недовольно откликнулся наконец человек из-за куста, в двух тагах от Жуковского.

— Теленка поил?

— Поил.

Жуковский долго сидел над рекой, до тех пор, пока не ударил большой колокол в Спасопреображенском монастыре, а за ним не зазвенели большие и малые. Однако звон этот — слышный с белёвской кручи на десятки верст — не нарушил величественной тишины заокских просторов: там земля кажется воистину плоской — всё луга, луга, пашни, дороги, островки рощ, снова пашни и рощи, и совсем далеко — лес… И видны в этом чистом пространстве сразу несколько монастырей и деревень.

«Навсегда… навсегда… — повторял Жуковский про себя, и ему хотелось заплакать от грустного чувства, охватившего его. — Без этого я — ничто! С этим — человек…» — думал он, оглядывая поля на обратном пути.

^{БЕЛЕВ. ВИД ИЗ-ЗА ОКИ.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Вдруг застучали колеса, затопотали и задышали кони, забрякала сбруя, и над самым его ухом раздался голос Андрея Григорьевича:

— Ба! Василий!

И другой голос — Петра Николаевича:

— Садись!

Жуковский прыгнул в коляску и попал в объятия своего крестного отца:

— Надолго ли к нам? На лето?

— Навсегда!

— Навсегда? — изумился Андрей Григорьевич. — А службишка?

— Бросил.

Андрей Григорьевич слегка хлестнул по лошадиным крупам, покачал головой. Коляска гремела; восемь лошадиных ног, подпрыгивающая сбруя и гривы — все это плясало перед глазами Жуковского, быстро приближалась дубовая роща Васьковой горы, разворачивался за ней парк Мишенского, вырастала церковь…

— Ничего! Проживем! — крикнул Андрей Григорьевич, осаживая лошадей у ворот усадьбы.

Петр Николаевич неопределенно молчал.

^{П. Н. ЮШКОВ.}

^Масло.

…Вечером Андрей Григорьевич рассказал Жуковскому о грандиозном пожаре, который был в Белёве прошлым летом: половина улиц обратилась в пепел; в Спасопреображенском монастыре выгорели кровли и стропила храмов, на большой колокольне семь колоколов растопилось — вышел сплав меди в 296 пудов! Два дня бушевало пламя. Ока шипела от головешек и горячего пепла. Ну прямо ливонская осада! — говорил Андрей Григорьевич. — А теперь — изволишь видеть: краше прежнего отстроились. Да не как-нибудь, а по высочайше утвержденному генеральному плану, с фасадами чуть ли не столичными… К зиме пожара уж и следов не осталось. Каков магистрат новый! А купчишки-лабазники теперь в таких домах живут — истинно замки! И колокола заново отлили…

^БЕЛЕВ.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

^БЕЛЕВ.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Жуковский слушал, а в душе его какой-то печально-радостный голос повторял: «Навсегда… навсегда…»

51

— Ах! какая радость… Наконец-то! Здравствуйте, мосье Жуковский!

— Добрый день, мадемуазель (франц.).