«Чем более читаю я твое послание, тем более красот открываю», — писал Тургенев Жуковскому об этом стихотворении. Батюшков был в восторге:
«Если бы я мог завидовать тебе, то вот прелестный случай! Так, мой милый, добрый мечтатель!.. Твое новое произведение прелестно… И откуда ты почерпнул столько прекрасных, новых и живописных выражений? Счастливец! Чародей! Прими же чувство моей благодарности за несколько сладостных минут в жизни моей: читать твои стихи — значит наслаждаться, — а в последних ты превзошел себя».
Вспоминались грустные строки Державина, словно шепот ветра в сухой осенней листве:
…В журнале «Сын Отечества» Дашков, Тургенев и Кавелин объявили о подписке на двухтомные сочинения Жуковского. До сих пор — с 1812 года — всюду в России пели «Певца во стане русских воинов», положенного на музыку Бортнянским. Послание «Императору Александру» читалось на торжественных собраниях, посвященных окончанию войны.
Он собирался приняться за эпическую поэму «Владимир», задуманную им за несколько лет до того. Мечтал о поездке в Крым и в Киев.
И между тем: «Въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане… Здесь беспрестанно кидает меня из одной противности в другую, из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду». «У вас только, — пишет он Киреевской в Долбино, — буду иметь свободу оглядеться после того пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу».
Пожар этот — вдруг запылавшие и обратившиеся в пепел надежды любви.
«Теперь страшная война на Парнасе, — писал Жуковский на родину, — около меня дерутся, а я молчу».
В беспощадной битве столкнулись два литературных лагеря — защитники старого и нового слога в русской литературе. Адмирал Шишков возглавлял «староверов», погрязших в церковнославянизмах «варяго-россов», которые старались ниспровергнуть новшества, введенные в русский литературный язык Карамзиным и поддержанные его соратниками, в особенности Жуковским. Недаром «варяго-росс» Шаховской сделал попытку залить пламенный романтизм Жуковского «Липецкими водами»… Но Жуковский не просто «молчал», предоставляя друзьям делать ответные выстрелы; он, едва явившись в Петербург, собрал их вокруг себя, создал из них литературное общество, которое стало быстро расти. Заседания «Арзамаса» пародировали торжественные собрания шишковской «Беседы любителей русского слова», а смех арзамасцев был убийственным.
Все, конечно, было не так определенно и просто — и у беседчиков не все было плохо, ведь среди них были и Державин, и Крылов, да и некоторые другие литераторы «Беседы» были не без таланта, а кроме того, заостренный патриотизм.
«Беседы» благотворно повлиял на развитие поэзии декабристов; и у арзамасцев не все пошло гладко — некоторые из них оказались впоследствии охранителями официальных идей (Блудов, Уваров, Северин, Кавелин). И все-таки «Арзамас» во главе с Жуковским прокладывал главную дорогу: он открывал путь следующему поколению литераторов — Пушкину и его школе.
…Приехал в Петербург — ненадолго — вместе с Карамзиным Василий Львович Пушкин. С гордостью рассказал Жуковскому об экзамене в Царскосельском лицее, где отличился его племянник Александр: «Вот, — протянул он с добродушной важностью Жуковскому большой лист бумаги, — ода, которая довела чуть ли не до слез старика Державина, бывшего в январе на экзамене». Это были «Воспоминания в Царском Селе».
Но это не было новостью для Жуковского: ода была напечатана весной в журнале «Российский музеум». Жуковский и до того уже различил среди прочих юный, свежий голос: он запомнил «К другу стихотворцу», «Кольну», напечатанные в «Вестнике Европы», и почти всё, что успел напечатать талантливый лицеист в «Российском музеуме» и «Сыне Отечества».
Он часто бывал в Царском Селе и видел там, в парке, нестройную колонну размахивающих руками, смеющихся и подталкивающих друг друга лицейских. Он глядел на дворцовый флигель, где помещался Лицей, со странным чувством грусти и каких-то неясных надежд, не всегда связывая это чувство с молодым стихотворцем Пушкиным: оно — росло. И когда посыпались при холодном ветре пожелтевшие листья с акаций и кленов, когда стало видно в царскосельском парке всё насквозь — чистая вода, отражающая синеву неба, статуи, колонны и поблекшие лужки, — Жуковский решительно вошел в подъезд флигеля.
… «Я сделал еще приятное знакомство! — написал Жуковский Вяземскому. — С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе.[14] Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь, только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».
Вяземский, который тоже познакомился с молодым Пушкиным, писал Батюшкову: «Что скажете о сыне Сергея Львовича? Чудо и всё тут. Его „Воспоминания“[15] вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах».
…Пушкину было шестнадцать лет. Жуковскому ровно вдвое больше.
Приезжая в Лицей, Жуковский приободрялся — его оживляли беседы с Пушкиным, которому он привозил из Петербурга книги и журналы, которому рассказывал о Карамзине, Андрее Тургеневе, о фельдмаршале Кутузове. Подарил ему только что изданный том своих стихотворений.
Они бродили по шуршащим лиственным прахом дорожкам вокруг почти совсем оголившихся куртин, прудов. Шутили. Пушкин очень смеялся, когда Жуковский по-актерски, в лицах, передал ему случившийся некогда в Москве литературный спор слезливого поэта-сентименталиста Шаликова с ученейшим, но прижимистым редактором «Вестника Европы» Каченовским: как чувствительный Шаликов, оправляя розу в петлице своего фрака, задумчиво бормотал «Вы злой… вы злой», а потом вдруг поднес к носу пожелтевшего от страха Каченовского волосатый кулак и сказал в ярости: «А вот этого ты не хочешь?» И — между прочим — Шаликов готов был избить чуть ли не всякого из знакомых, кто нечаянно не поклонился ему на улице. Весьма чувствительный поэт!
…Шишков, Шихматов, Бобров и другие беседчики давно уже были предметом насмешек Пушкина. Еще в стихотворении «К другу стихотворцу»:
Угадывалось легко: Рифматов — это Шихматов, князь, нельзя сказать, чтобы совсем бездарный стихотворец, но погубивший свои громоздкие творения церковнославянизмами и дикими для слуха речениями, Шишков считал его гением; Графов — сам председатель «Беседы» Шишков, «Седовласый дед», как звали его арзамасцы; Бибрус — имя, произведенное от латинского глагола bibere (пить), — это поэт Бобров, автор длинных поэм, горький пьяница, ну а Глазунов — петербургский книгопродавец, у которого продавались сочинения беседчиков.
14
От названия бывшей ранее на этом месте финской деревни Сааримойс — Верхняя Мыза. «Сарское» незаметно — по созвучию — перешло в «Царское». Долгое время употреблялись одновременно оба названия.