Тодос с Мартохой двинулись к сеням — и провалились. Больше не выходил никто. А Ганка перекопала межу и под шнурок протоптала там, где она и была когда-то. Натесала колышков, позабивала обухом. И колючек наносила, выложила вдоль. Пусть теперь попробует посягнуть, пусть…
Саня вскакивала среди ночи. Садилась на печи и начинала плакать. Вначале тихонько, словно вздыхала сквозь слезы, потом плач ее переходил в рыдания, громкие и неутешные. Слезы катились по лицу, она не вытирала их, только дрыгала и сучила ножками, будто хотела стряхнуть что-то невидимое. Ганка прижимала ребенка к груди, гладила, что-то шептала на ухо, но Саня плакала и плакала.
— Доченька, ну что с тобой?
Саня не отвечала. При свете коптилки взгляд ее казался совсем бессмысленным.
— Может, у тебя в груди болит, а?
Саня отрицательно качала головой.
— Может, головка? Или руки? Ноги? Ну, скажи, что с тобой?
Саня все качала головой: мол, ничего не болит. Потом вставала, поднимала руки, словно хотела лезть на стену. Ганка обнимала ее, но Саня выскальзывала, бросалась в угол, ощупывала стены, глядя в потолок.
— Может, она голодная? — подсказывал Иван. Они с Толиком уже проснулись и, светя глубокими испуганными глазами, прислушивались к ее плачу.
Ганка давала дочке кусок хлеба — та не хотела брать. Отталкивала, словно боялась обжечься.
— Может, яблока хочет? — подсказывал Толик.
Отталкивала и яблоко. Наливали молока в чашку — тоже отказывалась.
— Что же ты хочешь, доченька? — кусая в му́ке пальцы, спрашивала Ганка.
— Ли-ли… — начинала бормотать Саня.
— Что? — заглядывала ей в рот мать.
— Ли-ли…
— Ну, что же это такое?
— О, да она хочет мой литачок[5]! — подхватывался Толик и бежал во двор. Возвращался с деревянным двухкрылым самолетиком, творением его же рук. Был он с жестяным пропеллером, с красными звездочками.
Саня брала игрушку, разглядывала внимательно. Плакать переставала, только всхлипывала все реже и реже и, прижавшись к матери, постепенно засыпала, а Ганка благодарила бога, что девочка наконец успокоилась. Мальчики тоже засыпали, и мать с внезапной болью в сердце прислушивалась к их дыханию, мысленно молясь, чтобы ничего не приключилось с ними.
— Саня, — спрашивала мать утром, — почему ты плакала ночью?
— Плакала? — переспрашивала Саня, пожимая плечами, и по ее смуглому лицу пробегала смущенная улыбка.
— У тебя в груди не горит?
— В груди? — переспрашивала Саня.
— Или ты чего-нибудь боишься?
— Хм… — только и произносила Саня.
— Ты больше не будешь, хорошо?
— Угу, — обещала.
Но в следующую ночь все повторялось сначала. Саня вновь вскакивала среди ночи, вновь плакала — и ничто не могло ее успокоить. Немая жалость охватывала Ганку, когда она видела, как рыдания искажают детское лицо, как кривятся губы, как дергаются ноги. «Пусть твой страх перейдет ко мне, — шептала, пытаясь взять Санины ладони в свои. — Пусть перейдут на меня твои болезни. А коли кто сглазил, пусть сглаз перекинется на врагов наших».
Но и моления не помогали. Иван и Толик, проснувшись, подсказывали с топчана:
— Может, ей опять литачок принести?
— Или деревянную коробочку?
— Или шестеренки?
— Может, автоматный ствол?
Саня не хотела ни того, ни другого. Глаза ее наливались ужасом, в них была пустота, — казалось, они ничего не видят или же видят то, что всем заказано.
— Дать воды? — спрашивала мать.
Саня наконец утвердительно кивала. Иван приносил ей воды.
Девочка отталкивала кружку.
— Может, тебе свежей из колодца принести?
— Угу-у-у…
Иван бежал к колодцу, вытаскивал ведро холодной воды и быстро мчался в хату. Саня, цокая зубами о край кружки, выпивала немного и, глубоко всхлипывая, засыпала. Но не крепко: открывала глаза, шарила рукой — лежит ли рядом мать, содрогалась всем телом, отпихивалась ногами, словно кого-то отгоняла. Ганка всей душой улавливала эту дрожь, она хотела бы переманить ее на себя, но…
Нужно было что-то делать. Саня худела, желтела, — одни только кожа да кости. Что было делать? К кому только ни обращалась, кого только ни спрашивала — все советовали разное. Одни советовали коптилку не зажигать, когда ребенок просыпается, другие — окна закрывать ряднами, чтобы луна на нее не светила. «Да не светит на нее, Саня ведь на печи спит», — говорила Ганка. «Закрывайтесь, чтоб и отблеска луны не было в хате», — советовали.
Ганка и закрывалась, и коптилку не зажигала. Казалось поначалу, будто помогает. Но это только казалось — Саня как мучилась каждую ночь, так и не переставала мучиться. Ганка послушалась других советчиков — травами принялась лечить. И не просто травами, а их дымом. Бахурка где-то достала ей разное зелье — будто даже по соседним селам за ним ходила, а то и на дальний хутор добиралась к какой-то знающей женщине. Ганка клала то зелье по углам, оно начинало тлеть — и такой от него дурманящий и нежный дух шел, что аж томно делалось. Выгоняла мальчишек из хаты, садились с Саней на доливку, накрывались рядном — и вдыхали дым и запахи. Саня щурилась от удовольствия. Спрашивала: