— Кто это тебя так? — Хотела улыбнуться, но губы словно смерзлись.
— А дядько Гумент, — ответил с видимой гордостью.
Дядько Гумент стриг в их селе и старых, и малых. Всех людей, которые не ходили к нему стричься, называл «азиатами». Кроме того, дядько Гумент колол свиней, выхолащивал кабанчиков и бычков. Когда телилась корова, его тоже звали на помощь. Если кто-нибудь колол кабана без его участия или же звал ветеринара, чтобы выхолостить бычка, таких людей Гумент тоже называл «азиатами».
— Что же ты ему дал?
Иван недовольно пожал плечами. Мол, что дал, то дал, чего тут допытываться?
— Нет, ты признайся, — настаивала мать.
— Ну, десяток яиц.
— Сколько? Десяток? А ты их снес? Будешь по десятку отдавать, когда сам начнешь нестись! Разве Гумент лучше? Десяток яиц!
— Конечно, лучше, — буркнул сын.
— Что же ты мне по десятку не платил? Думаешь, я бы у тебя не взяла? Взяла бы, еще и как!
— Ха-ха! — усмехнулся Иван. — Как же это так: я у вас буду брать и вам же отдавать?
— Хоть бы разик от вас что-нибудь в благодарность получить, а то кручусь возле вас как оглашенная, а что с того имею?
Ну, постригся у Гумента, пусть его. Но ведь начал волосы назад зачесывать, а они не ложатся. Как уж картузом их ни прижимал, как водой ни смачивал, а они как были проволокой, так проволокой и остались, как торчали в разные стороны, так и торчат. Так до чего ж он додумался? Ложась спать, на ночь Ганкиным платком голову обвязывал. И не только на ночь: бывало, спрячется в хате среди бела дня, закутается и поглядывает в окно — не идет ли кто к ним.
Ганка уж и посмеивалась над ним:
— Не замуж ли собираешься?
— Замуж! — бурчал чем-то недовольный Иван.
— Уж не боишься ли ты разум растерять, что повязываешься?
— Боюсь.
Ну, что боится разум растерять, это хорошо. Только есть ли что терять? Наверно, нет. И мать вздыхала.
Стал Иван пропадать из дома. То, бывало, держался хаты, как вошь дырявого кожуха, а тут убежит после обеда и лишь далеко за полночь прибьется, скрипнет тихонько незапертыми дверьми и к топчану крадется, боясь дохнуть. Ганка раз стерпела, другой, — но ведь должна знать, куда ее ребенок ходит? А может, он с такими сорванцами связался, что не только сам в тюрьму попадет, но и всю семью за собой потащит?
Однажды, когда Иван на цыпочках, прикусив язык, крался к топчану, позвала:
— Ива-а-ан…
Он застыл. Думал, может, мать это спросонья. Но она засмеялась:
— Это с каких пор стал ты матери бояться?
Иван быстренько подошел к топчану и, не раздеваясь, нырнул под рядно. Ганка, опершись на локоть, какую-то минуту посматргвала на него с лежанки, потом подошла:
— Так ты отзовешься?
Молчал, укрывшись с головой.
— Ты, хлопец, не прикидывайся немым, а то я тебе быстро голос вставлю. Говори, где шатался? Уж не с бандой ли какой побратался, которая честных людей посреди дороги перестревает? А может, по кладовым повадился с дружками?
— Ай! — буркнул Иван.
— Нет, ты скажи, это ведь мать спрашивает.
— Отстаньте, — снова буркнул Иван. И пока она, пораженная, молчала, прибавил: — Расшумелись, маленькие на печи проснутся.
— Так ты вон как с матерью?
Он вскочил на ноги, схватил ее крепко за руки.
— А ну, пусти!
— Не пущу, — глухо выдавил.
— Ты слышишь?!
— А вы не бейте! Чего вы бьете?
— Так ты на мать руку поднимаешь? Бить мать свою? Так у тебя уже нет ничего святого? Пусти!
Иван отпустил и прислонился спиной к стене. Ганка взяла его за ухо, провела через хату, а когда очутились во дворе, сказала:
— Можешь идти!
— Куда? — не понял хлопец.
— Куда хочешь. Откуда пришел. — И, видя, что он и не шевельнулся, прибавила: — Теперь ты умнее матери, самостоятельный, на что я теперь тебе нужна? Иди, откуда пришел! Ну, чего сопишь, как мех в кузнице? Иди и не возвращайся.
— Никуда я не пойду, — прохныкал он слезно.
Мать помолчала немного, чувствуя, что ее взяла, и спросила — твердо, сердито спросила:
— Куда ходишь, признавайся! А то отведу в сельсовет, там с тобой поговорят.
Иван знал, что сельсоветом мать лишь грозится, однако отпираться больше не стал:
— К ребятам ходил, к Чмырю и Татуню.
— А что ты с тем лоботрясом Чмырем потерял?
— Да так… — промямлил сын.
— А с этим придурковатым Татунем? У него и макитра на вязах такая пустая, что аж вызванивает.
— У Татуня, мама, бубен новенький, а у Чмыря балалайка.
— Ну и что же?
— Мы играем.
— А ты на чем играешь?