— Вот оно что, — молвил Балко. — А я думал — уж не комар ли на мухе женился, что вы так расшумелись!
Не улыбнулись на его шутку — слишком важное дело привело их сюда.
— А ты вот что, Ганка, — обратился к молодице. — Словно бы и не на Кривом краю живешь, а на Домашином болоте…
— На Хацапетовке я, — угрюмо ответила Ганка.
— А ведешь себя так, будто тебя больше всех заедает.
— Потому что заедает, — так же угрюмо ответила.
— Аж почернела…
— Тут почернеешь…
— Уж больно ты правду любишь?
— А что ж еще любить, как не правду? Лучше скажите, что будете делать?
— Готова, вижу, ломать все, чтобы на Домашино болото перенести? А вот если бы ты жила на Кривом и вот так бы принялись разносить твою хату, еще и недостроенную? Хорошо бы тебе было?
— Страх как хорошо! — буркнула Ганка.
— То-то и оно, — согласился Балко.
— Но ведь несправедливо, — передернуло молодицу. — Что ж это получается?
— Подумать нужно, — только и сказал Балко.
— А на Кривом краю… строить или нет?
— Строить, — твердо сказал председатель.
В следующие дни на Кривом совсем мало людей собиралось — большей частью соседи, родственники. Остальные почему-то не приходили, их и звать перестали. Теперь на толоке работали вроде бы и не спустя рукава, но и не кипело все вокруг, появилась какая-то неуверенность, лень какая-то непонятная. Будто и хаты новые возводят, будто и празднично должно быть, а праздничное настроение исчезло, словно его и не было.
Жители Кривого края обминали Ганку десятой дорогой. И она сама туда не ходила и детям своим запретила. Зато люди с Домашиного болота, завидя молодицу, первыми с нею здоровались, а некоторые даже гостинцы кое-какие принесли: одна — творожку немного, другой — четвертинку старого сала, а третья так и совсем пустяк — грушек сушеных…
А лесу для Домашиного края все-таки выписали. Нашелся в районе кто-то — из тех партизан, что заезжали тогда в Збараж. Даже рассказ его передавали потом по всему селу: как в одной хате зарезали единственную курицу и накормили его вместе с товарищами; как валенок для него отыскали, потому что старый совсем разлезся… Вот человек этот и помог, хотя, конечно, нелегко ему было.
Через какое-то время начали и на Домашино болото завозить лес. Как бы там ни было, а им все-таки поставили хаты…
А Ганка… Ходила, помогала… И все же душу ее томило страшное сожаление: почему она не живет на Домашином краю? Жила бы тут, разве пожалела бы стрехи своей или сена для партизанских коней? Ничего бы она не пожалела. Сорочку с себя бы сняла — на бинты им, последние опорки сняла бы со своих обмороженных ног, но… не заглянули партизаны к ней, к другим заглянули.
А если бы… и ей бы уже дали материалу на хату, и ей бы уже строили, а так — когда еще все это будет! Верила, что будет, но кому не хочется, чтобы как можно скорее. Всем хочется. Хорошо, что у нее не землянка, что не сыро и дети не простуживаются. И до нее дойдет очередь, только хотелось бы поскорее…
В то лето, когда солнце нещадно палило, и земля трескалась, и песок на зубах скрипел (а осенью неурожай опустошил трудодень), шел Балко домой, из района возвращался. Вызывали на важный разговор — да и бывают ли когда разговоры не важные? — задержался допоздна. Подвезла его попутная машина, но в сторону ей нужно было сворачивать, не на Збараж, вот и пришлось ноги бить. Пришлось — он и не жалел, — ночь стояла теплая, лунная, все вокруг белело. Давно не выпадало Балку любоваться ночью, а она заворожила, черт возьми, пробудила в душе что-то детское и далекое. Вот так бы, кажется, шел полями и шел, посматривая по сторонам, прислушивался бы к писку, доносящемуся из низкого ячменя, присматривался бы к кукурузе — что-то шуршит в ней, будто притаился большой ночной страх и изредка перебегает, пригнувшись…
Такая жизнь у нас, думает Балко, работаешь в поле, копаешься в бумагах, заботишься о куске хлеба, что-то отстаиваешь, против чего-то борешься, а в это время мимо тебя и людей, передряг и мучений проходит прекрасная жизнь природы, не замеченная нами. Не замеченная нами расцветает красота природы, а ты лишь кое-где поднимешь на нее свой взгляд — да и отвернешься. И не пробуждает она в тебе ни мыслей, ни чувств.
Хорошо было Балку, словно томилась его душа в тесной клетке, а сейчас распахнули дверку в той клетке, выпустили душу на волю — любуйся всем, утешайся и луной, полной и желтой, и этой по-ночному грустно-улыбчатой дорогой, пей воздух, прохладный, ласковый. Хорошо было Балку, вот так бы шел и шел — и не хотелось, чтобы Збараж хоть чуть приближался, и не хотелось, чтобы эта ночь кончалась.