Картина была бы неполной, если бы я не упомянул еще о том, как перевозят заключенных.
Лагерные этапы — это величайшее мучение. В купе вагона втискивают по 30–40 человек. Людям, изнемогающим от жажды, не дают пить. Когда же наконец охрана „смилостивится“, дают воду: одну кружку на пятерых, не считаясь с тем, что среди преступников (уголовников) много сифилитиков. По прибытии заталкивают в „воронок“ — бронированный грузовик, в котором заключенные стоят, плотно прижавшись друг к другу, и не могут шевельнуться. В Сочи и в Армавире к заключенным применяют унизительную процедуру: по выходе из вагона, в ожидании „воронка“, ставят всех на колени или на корточки, чтобы избежать побега.
Таковы факты, которых я сам был свидетелем.
Я не только не допустил никаких преувеличений, но не сказал многого по недостатку времени и из соображений пристойности, щадя стыдливость слушателей»
(«Международное слушание Сахарова в Копенгагене». Анатолий Левитин-Краснов. «Положение верующих в СССР», сс. 230–237.)
Писал я и о русской молодежи, которую мне пришлось встретить в лагере. Привожу снова выдержку:
«Итак, вакуум. Ни коммунизм, ни капитализм. Так что же?
У многих вакуум заполняется довольно просто. Старое русское средство: топить отчаяние в водке.
Водка — этот злой гений России — никогда еще не праздновала такого полного, такого совершенного триумфа, как в наши дни.
Но и здесь сказывается особенность русской души.
„Русский человек широк. Я бы сузил“, — говорит у Достоевского Митя Карамазов.
Широк русский парень и в пьянке. И в пьяном виде — великодушные порывы. И в то же время — пьяное безобразие.
Митя Карамазов живет в каждом русском парне. А Митя Карамазов в советской интерпретации — Сергей Есенин. Надежда Мандельштам в своих мемуарах пишет, что сейчас на первый план вышла четверка поэтов: Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Анна Ахматова и Марина Цветаева. Но это относится только к немногочисленному кружку эстетствующей молодежи. Где им всем четырем до Есенина! Где до Есенина официальному поэту Маяковскому! Сами Пушкин и Лермонтов — старые русские любимцы — должны уступить первое место Есенину. Заговорите с любым молодым шофером, слесарем, токарем, деревенским парнем. И он вам будет читать наизусть Есенина, — а если вы ему скажете какое-либо стихотворение Есенина, которого он не знает, он все бросит, обо всем на свете забудет и начнет списывать это стихотворение и заучивать его наизусть. Почему так? Да потому, что Есенин — он сам. Тот же пьяный разгул и пьяные слезы. Тот же великодушный порыв и то же безобразие. Если бы он мог писать стихи, написал бы то же самое.
Помню в лагере одного парня. Володя Трохимчук. Сидел за хулиганство. Хороший был парень. Писал стихи и повести и мне показывал. Ко мне относился, как к отцу родному. И со всяким готов был поделиться последним куском хлеба. Интересовался религией. Освобождался — имел самые широкие планы: писать, учиться, познакомиться со священниками. Вышел. Приехал в деревню. Пошел на могилу умершей без него бабушки. Обнял больного отца. А тут пришли ребята, выпили; кто-то предложил идти разбивать ларек с водкой. Как можно отказаться от такого заманчивого предложения? Пошли, разбили, — попался, все принял рыцарски на себя, — получил пять лет лагерей. На воле пробыл два дня, у себя дома — один день.
Таков русский парень. Русский парень без прикрас».
(СССР, «Демократические альтернативы». Анатолий Левитин-Краснов, «Письмо о русской молодежи», сс. 237–238.—Ахберг, 1976.)
Удивительно, как меня любили ребята, и я ведь не делал для этого решительно ничего.
Пять бригадиров сменились в нашей бригаде. И каждый, сдавая бригаду, давал инструкцию: «Мануйлыча не обижать». И когда меня в конце срока взяли на этап, я нашел в карманах пайки хлеба. А блатным ребятам, которые шли вместе со мной, была дана инструкция: «Смотри, чтоб Мануйлыча не обижали».
Почему это? Не знаю.
Между тем шла лагерная жизнь. Как это ни кажется дико и странно, я ее люблю. Простая жизнь без всяких излишеств, строгие правила, мало отвлекающих моментов, — можно сосредоточиться на молитве и на размышлениях. Можно на досуге все обдумать.
А подумать было о чем. На воле происходило много интересного. И, между прочим, открылись двери для эмигрантов. Я стал получать письма от уезжающих. Уехали мои друзья Титовы. Получил от Елены Васильевны, впоследствии столь драматически окончившей свою жизнь в эмиграции, прощальное письмо. Получил прощальное письмо и от своей крестницы Юлии Вишневской.