И вдруг передо мной также встал призрак эмиграции, и чем дальше, тем он принимал все более и более ясные очертания.
С детства я привык изображать себя в виде парламента. Разные фракции, и между ними диалог.
Вот что говорили крайние правые — патриоты:
«Уехать! Покинуть родину? Друзей! Жену? Ведь она не поедет. Нельзя!»
Вот что говорил центр:
«Речь идет не о сентиментальных соображениях. Надо быть там, где полезнее. Жизнь покажет, что лучше и полезнее для дела».
И левые: «Надо идти в эмиграцию. Здесь ты уже сделал, что мог. Было время, когда о Церкви писал ты один. Сейчас появилось много людей, которые пишут о Церкви. И в дальнейшем их будет еще больше. Демократический самиздат тоже в тебе не нуждается. Беглых очерков, „подписантов“ и без тебя сколько угодно. Сейчас нужны серьезные исторические и теоретические работы. А здесь, в метаниях, между тюрьмами и этапами, между „привлечением за тунеядство“ и сочинениями „кандидаток“ для академических ребят и честолюбивых попов, ты решительно ничего не напишешь».
Этот аргумент был решающий. Я помню, как в осенний день 1972 года принял решение об эмиграции. В воздухе веяло весной. Светило солнце. Чуть-чуть подтаивал снег.
Я принял самое важное для меня в жизни решение. В ближайшее свидание я известил о своем решении жену. Спросил, поедет ли она со мной. Ответила: «Нет, нет, я должна умирать здесь».
Между тем КГБ и здесь не оставило меня в покое. В это время, летом 1972 года, из лагеря должен был освободиться некто Геннадий Снимщиков. Человек со странной судьбой. Как и я, наполовину еврей. Мать у него была еврейка, отец русский. Отец, кажется, погиб на войне. Мать, по его словам, убили бандиты в Ташкенте во время эвакуации.
Он работал в Управлении по экспорту (в Министерстве внешней торговли). Попался, видимо, за взятки, которые брал с иностранных дельцов. Летом 1972 года должен был выходить на волю. Не было у него ничего: даже приличной пары брюк. С женой, от которой у него якобы был сын, он в разводе.
Когда говоришь о нем, все время приходится добавлять слово «якобы», потому что это отъявленный лжец: врет он буквально на каждом шагу, — отличить правду от лжи у этого человека немыслимо. Но тем не менее положение у него ужасное. Негде человеку голову приклонить.
Пожалел его. Дал ему на руки записку жене: «Помоги этому человеку. Дай ему рублей 15 и приюти на 2–3 дня».
Но моя жена и ее сестра, как и их племянник Глеб Якунин, — люди особенные. Жил он у них полгода. Одели они его с иголочки. Как правильно говорил кому-то «кум» (опер, который был, конечно, в курсе моей переписки с женой): «Другая бы жена кочергой прогнала». (Иногда и устами «кумовьев» говорит истина.)
Но вот однажды приходит Снимщиков и возвещает, что он был задержан КГБ и ему предложили поехать ко мне и «заключить со мной, так сказать, исторический компромисс»: я должен подать заявление об отказе от всякой деятельности, а меня освободят досрочно. Как раз в это время вышел на волю, приняв такое предложение, Илья Габай. Жена, услышав об этом, воскликнула: «Нет, нет, сначала поеду к нему я».
Это было 20 декабря 1972 года. В этот день не подвезли материала (дерева для ящиков), поэтому мы на кухне чистили картошку. И вдруг сенсационное сообщение. Ко мне приехала жена. (Вне всякой очереди.) И дают ей со мной суточное свидание. Иду. Когда мы остались наедине, жена говорит: «Я приехала к тебе от них. Хочешь ли освободиться к Новому году?»
Я: «Как это?»
И она мне подробно рассказала о Геннадии Снимщикове и о его предложении.
Не желая портить этих немногих часов, которые нам с женой представилась возможность провести вместе, я сказал: «Я обо всем напишу тебе в Москву после твоего отъезда». И начал говорить на другие темы. На другой день я написал следующее письмо:
Дорогая Лидочка!
Я обдумал все, о чем мы говорили. Отвечаю по пунктам:
1. Сидеть я буду до конца срока.
2. Никому никаких заявлений подавать не буду.
3. Геннадию скажи, чтобы он думал о своих делах и в чужие дела не вмешивался.
4. Предложи ему немедленно покинуть наш дом. Я ведь просил тебя приютить его на два-три дня. Делать ему у нас нечего.
Твой Толя.
Сычевка, 21.12.1972 г.
Письмо, видимо, внимательно изучалось соответствующими органами. До жены оно дошло лишь через месяц. А Снимщиков однажды говорил жене: «Ведь Анатолий Эммануилович вам писал, чтобы вы меня выгнали». (Письмо, стало быть, стало ему известно.)
Снимщиков постоянно заходил к моим и пытался их шантажировать. О том, чтобы отдавать долг, даже не думал, хотя дела его к этому времени поправились и деньги у него были.