Мы молча повернули обратно, вышли на вчерашний проселок, от него ответвилась тропинка в лесок. На фоне светлого неба еще краснели листья кленов, но как только мы вошли в сень листвы, клены как бы погасли. Трепетали осины, под ногами шуршала листва. В просвете между верхушками деревьев я увидел пролетающую стаю журавлей. И вдруг мне как открылось: не надо поддразнивать Алчина, не надо играть с огнем! И все. Как будто и не было этой мысли об Алчине. Была тревога и ощущение какой-то потери.
— А в Михайловских лесах грибов, говорят! Ты знаешь, грибы можно собирать даже под снегом.
— Под снегом? — сказал я. — Я никогда не слышал. Впрочем, я никогда и, не собирал грибы. А вот хорошо: едешь себе, едешь по полю, остановил машину и — в лесок. И собирай сколько хочешь. Потом опять едешь и едешь, и тебе попадаются опять леса, или пруды, или озеро. Всего наглядишься…
— Значит, ты любишь ездить?
— Ездить? Да мне и не приходилось особенно ездить. А походить пришлось. Мы ведь почти в каждом селе побывали. — Я помолчал. — Нет, ездить мне не пришлось. Но вот Алчин, например… у него такая работа.
— Ах, Алчин! — она рассмеялась. — Ему-то не очень нравится ездить. Да и не такое это веселое дело: все в дороге, ночевки в поле. Приехал — и тут же назад. Да и получает он Меньше, чем трактористы. А те всегда дома.
Нет, наверно, вчера они не так уж сильно ссорились. Может быть, только поворчали друг на друга, как это, наверно, бывает в семейной жизни. А сейчас она не таит на него никакого зла. И не такой уж, наверно, он ревнивец, а просто надоело мотаться и получать за это меньше, чем другие. Нет, правда, если бы они крупно поссорились, то она не была бы такая веселая… Но я-то почему заговорил об этих дорогах (едешь себе, едешь!), об Алчине? Может, мне хотелось увидеть, как помрачнела бы она при одном упоминании его имени? Или, может быть, пожаловалась бы на него?
Мы все еще стояли под деревом, и на нас медленно падали листья. Я подставлял руку, но ни один не удалось поймать. Я по-прежнему был взволнован, и опять мне стало казаться, будто я уже связал себя обещанием Сильвестрову остаться в совхозе. Как странно: еще никто не посягнул на мою свободу, а только спросили: может, останешься? — и я уже почувствовал себя связанным.
— Зейда, — сказал я тихо, — сегодня Сильвестров сказал мне… а, да стоит ли говорить?
— Что, что сказал Сильвестров? — спросила она.
— Он сказал, не хочу ли я остаться в совхозе. И работы, говорит, навалом.
— Работа нашлась бы, — сказала она. — Ну, а что ты ему ответил?
— Да ну его! — сказал я совсем уже по-мальчишески.
— Сильвестров — хороший человек, — сказала Зейда. — Алчин на него злится, но Сильвестров тут ни при чем. Алчину вообще здесь не нравится, ему хочется поехать на лесоповал.
— А ты?
— Я ведь не здешняя, ничто особенно меня здесь не держит.
— А я думал… знаешь, о чем я думал? — Что-то горячило меня, и я уже знал, что скажу несусветную чушь, но остановиться не было сил. — Я вот думал: скажу Алчину, что остаюсь в совхозе. Так он бы, наверно, сразу прогнал меня с квартиры…
— Идем отсюда, — сказала она. — Ну, идем! — И она не тронулась с места, пока я не шагнул. Я пошел быстро, не оглядываясь на нее, чтобы только она не увидела, какое смущенное и глупое у меня лицо. Мы уже вышли из леска и опять шли по проселку, а там — хранилище и окраинные дома, так что ничего другого не оставалось, как идти домой. И все-таки за хранилищем я остановился.
— А что, — спросил я, — правда, я ерунду сказал?
Она рассмеялась и даже толкнула меня в плечо.
— Конечно, ты сказал ерунду! — говорила она и смеялась. — Конечно, ерунду! Ну что тебе Алчин, господи!.. Да он бы, может, стал рассказывать про леспромхоз и звать тебя туда!..
— А почему вы с ним ссоритесь? — сказал я, осмелев.
— Идем-ка, — опять она сказала, — Ну, идем!
Уже в густых сумерках мы подходим к калитке и стоим некоторое время молча. Мимо проезжает фургон, запряженный волами. Скрипит ярмо, потрескивают колеса, фургон с частоколом решеток похож на огромную клетку. Понурый скрип уносится темнотой. Мы молчим.
Потом мы заходим во двор; медленно, рядышком поднимаемся на крыльцо.
— Спокойной ночи, — говорю я.
— Спокойной ночи.
Я лежу на кровати одетый, не зажигая света. За дверью слышатся шаги по скрипучим половицам, и я поднимаюсь, подхожу к двери и слушаю. Потом возвращаюсь на место. Сквозь сон я слышу, как приходит отец, раздевается и ложится, а за дверью еще скрипят шаги…