Потом голос ее стал таким, словно Гумер мчал ее по степи и она задыхалась в ковылях…
Я отпрянул от забора и, сделав несколько широких прыжков, очутился в сенях.
В комнатке было душно, окна закрыты. Но я лежал не ворочаясь, не шевелясь. Окна стали светлеть. Гумера не было.
Несколько дней стояла сухмень и было слышно, как далеко в степи ходили громы. А однажды и у нас хлынул дождь, а потом всю ночь гремело и, не переставая, горели молнии. И дождь лил, лил; казалось, река раздвинулась и катится уже возле окон.
Утром я шел на завод и встретил Донию.
Ветер пошатывал белую заволочь мелкого вялого дождя. Реку вспучило, и мутная, какая-то слепая, нездешняя вода была там, где мы загорали с Донией.
Я был в резиновых высоких сапогах и поднял Донию на руки. Когда я нес ее уже по мосткам, у меня заколотилось сердце от испуга, что не просила же она ее нести и могла рассердиться. Но она молчала и равнодушно держалась холодной рукой за мою шею.
На берегу я опустил ее.
— Ты на меня сердишься? — спросил я.
— За что?
— А твоя мама на всех нас сердится.
Дония не стала отвечать.
Вообще-то тетушка Гульниса хотя и таила, конечно, обиду, но уже заходила к нам. Разговор был о свадьбе. Меня удивило, что после всех проклятий нашему дому она все-таки пришла к нам. Но это, по-моему, в отместку мужу. Я слышал, как Шавкет-абы успокаивал жену: «Ну ладно, ладно. Решится как-нибудь. Там у них коллектив. Чего шуметь?» — «Коллектив! — возмущалась тетушка Гульниса. — Коллектив, что ли, породил твою дочь? Скоро себя самого бояться будешь!»
Это, пожалуй, было не совсем точно. Шавкет-абы был не трусом, а очень спокойным. Может быть, когда-то он боялся всего, но сейчас он был страшно спокойным, как будто задумывал убить себя.
— Ты, наверно, замуж выйдешь, да? — спросил я Донию.
— Что ты все спрашиваешь?
— Так… жалко тебя.
— А Гумера не жалко?
— Чего его жалеть? Он парень.
— Ну и меня… чего жалеть!
До конца смены оставалось немного, когда я поглядел на часы. Там было: еще толчок, другой, и все. Толчок я услышал раньше положенных минут, следом раздалось еще несколько незнакомых, глухо громыхающих толчков — завал! Изоляторы свалились, застопорили проход в печи. Я кинулся к топке, увидел пламя, смятенно бьющееся и желтое, и закричал:
— Стой!
Поезд остановили, закрыли подачу воздуха и мазута. Дударай пошел вдоль печи, коротким ломиком выстукивая торцы. Потом начальник цеха, в пиджаке нараспашку, с бледным лицом, взял у Дударая ломик и простучал по торцам сам и отбросил ломик.
— Ломать!
Я все не мог оправиться от растерянности, и, когда принесли ломы, их разобрали раньше меня.
Торцы оказались хрупкие и ломались легко. Пламя я увидел, когда наполовину разрушили стену. Оно было все изорванное, еще желтое. Оно лежало. Туда, где оно лежало, должен был кто-то влезть. Пахло жженой землей, сухим горячим железом, еще на мгновение запахло дождиком: кто-то открыл окно.
Я сказал, что полезу в печь. К этому отнеслись спокойно, только начальник цеха почему-то оглядел меня, но ничего не сказал.
На меня очень долго надевали комбинезон, сверху брезентовый, внутри ватный. Валенки я надел сам. Они были большие и обгорелые, кто-то до меня надевал их не раз.
Я шагнул в печь медленно, в полный рост, потом пригнулся и заспешил — предстояло сделать два шага или три шага, не больше.
Да, пламя лежало, но вблизи оно оказалось прежним — легким, не желтым, знойным. Таким, каким я управлял всегда.
Я опустился на колено, потом на бедро и на локоть и протянул руку. Справа ударило горячим ветром — голову отклонило набок. Это дуло из вентилятора.
Я протянул руку и наткнулся на болт, который надо было вынуть. Но лицо потянуло к горячему ветру вентилятора, дышать им было легче, чем плотным жаром. Я сделал короткий, как рывок, вдох. Медленно, придерживая губами воздух, выдохнул. Вторым вдохом едва не подавился, затрясся и — точно пламя выперхнул. Но все равно я мог бы еще раз протянуть руку…
Меня вытащили. Когда вытащили, я понял — куда там! — не смог бы. Придерживая с боков, меня вывели во двор.
Дония протянула бутылку с водой, и я стал пить. Вода была теплая.
— Пей помаленьку, — сказала Дония, — холодная. Я пойду туда.
— Иди, — проговорил я, и голос у меня оказался по-щенячьи жалобным.
Ничего страшного со мной не случилось; я не сделал того, что надо, и значит, еще кто-то должен полезть в печь. Из цеха вышел Анвер.
— Болт вынули? — спросил я. — Огонь потушили?