А есть хочется! И пить. После жаркого дня жажда всегда пересиливает, но в иную минуту, вот как сейчас, жажду и голод ощущаешь одновременно. Ну, ничего, вон Мирвали выходит из клети, запирает ее на замок, ключ кладет в карман. Сейчас помоет в колоде руки, затем Магира польет ему из кувшина, даст полотенце, и все они пойдут к столу. Но Мирвали говорит:
— Схожу я, ребята, к старухе. — Смеется и показывает шило.
Значит, если корова не начала жуйку жевать, он проткнет ей бок. Кольнуть «книжку» — это не каждый сумеет, а Мирвали сумеет, все он знает.
Вернулся он быстро, позвал Магиру, умылся, утерся полотенцем.
— Эй, башибузуки, пошли!
Когда сели все за стол, когда аромат лепешек горячо проник ему в ноздри, мальчик почувствовал нечто вроде угрызения совести. Нина пришла, наверное, с дежурства — усталая, но ждет его и, может быть, еще не ужинала. Конечно, она знает, что вечером он всегда пьет чай у Мирвали, возвращается сытый, но все равно ждет его, накрыв своей старой кофтой кастрюлю с кашей. Ложилась бы спать, ведь он все одно не встанет из-за стола, прежде чем не напьется чаю, не переслушает всего, о чем рассказывает Мирвали. О, после пятой или шестой чашки он обязательно разговорится — и чего только не наслушаешься! О знаменитых скакунах, об охотниках, наездниках, да какие у него самого бывали кони… о том, как в старину жил буйный, веселый их город. Но сам-то Мирвали живет здесь не столь давно, во всяком случае, его родители похоронены не здесь. Как-то мальчик спросил:
— А где твои родители похоронены?
— Мои-то? В Фершампенуазе.
Мальчик в школе спросил учительницу, и она сказала, что Фершампенуаз — деревня во Франции под Парижем, но есть деревня с таким названием и у нас в области. В 1814 году казаки, возвращаясь с похода, основали в степи поселение и назвали Фершампенуазом.
— Ну да, — согласился Мирвали, когда мальчик сказал ему об этом. — Мы и были казаки. Ох, вояки, ох, богатые! Да нас где только не селили, куда только не гоняли! А все одно — не унывал народ. На войну с песнями уходили — вот какие мы были. Как его занесло в город, Мирвали не рассказывал. Но город он считал своим, здесь много было у него сватов, кумовьев и, бог знает, как еще назывались эти родичи. Вот и мать Салима он называл сестренкой. Наверно, она приходилась ему двоюродной или троюродной сестрой, а может быть, опять же была ему кумой или еще кем-нибудь в этом роде. Но он-то называл ее сестренкой, он и Салима называет братишкой. Мальчик верил, что однажды в доме у Мирвали вдруг объявится человек, вроде незнакомый, и он-то как раз и окажется настоящим родичем мальчика. Может быть, это будут братья матери. Или отца.
Вспоминая давний разговор с дядей, он не слышал монотонной беседы за столом, но жевал лепешки и запивал их чаем — машинально, не различая вкуса, потому что все настоящее отступало перед сладким дымком его мечтаний, уже переходящих в сон.
— Да ведь ты спишь! — услышал он и поднял глаза, помотал головой. Затем перевернул чашку вверх дном на блюдце и встал.
— Ладно, ступай, — сказал Мирвали. — Как там Нинка-то поживает?
— Ничего, — ответил он, уже переступая порог и не оглядываясь.
Ворота, знал он, в этот час заперты, и мальчик перелез через забор в свой дворик, где стоял низкий саманный домик с плоской глинобитной крышей, его домик, собственный, и едва светилось окошко.
Нина сидела перед лампой и читала книгу.
— Не спишь, — сказал он ворчливо-ласково и подошел, погладил ее по голове.
Она вскинула руку и едва успела задеть его кисть, которую он тут же убрал.
— Я лягу, — сказал он. — И ты, Нина, ложись, ведь поздно. — Помолчав, он спросил тихо: — Письма нам не было?
— Сегодня нет. — Она с напряжением смотрела на него с минуту, потом заговорила сердито и точно жалуясь: — Опять, опять ты пропадал у этих иродов! Даже не забегал домой… разве можно так? Тоже радость, на чужого дядю батрачить!
— Не говори так, Нина. Не чужие они мне.
Он лег, не раздеваясь. Потом, когда Нина уйдет в свою комнату, он разденется. Глаза его тут же сомкнулись, но мальчик слышал, как Нина запирает дверь, переставляет кастрюли и говорит, говорит. «Бедная, — подумал он с улыбкой, — намолчалась одна». О разном она говорила: бык, на котором возили воду в госпиталь, нынче околел, и они таскали воду ведрами из колодцев во дворах; завтра с утра поедет она в Октябрьское — навестить братишек в детдоме; старшему лейтенанту Мирвалиеву, который поступил в госпиталь неделю тому назад, будут делать операцию — вынимать осколок, застрявший в легком. Сперва думали в Свердловск везти, но хирург Борис Аронович берется оперировать сам.