Но тут я совершил ошибку: в один обычный день просто сели мы в лодку и поплыли к острову. Был с нами еще Рами, мой племянник, мальчик лет пятнадцати, очень еще ребячливый, любящий играть с малышом в его игры, ничуть не пытаясь их усложнить по своему разумению. Это стало обычным катанием на лодке, я забыл даже взять спички. А если следовать зимним нашим фантазиям, мы должны были бы иметь хорошее снаряжение: и огнестрельный поджиг, и удочки, и сачок, и спички, чтобы разжечь на острове костер.
Между тем прелестно тихая блескучая вода окружала нашу лодку, на берегах каемкой влажно зеленела трава, дальше она блекла, была цвета сена, а еще дальше, в степи, блестела сухим желтым далеким блеском. Чем ближе подплывали мы к острову, тем отчетливей он пестрел, но все сероватыми оттенками: темно-серые камни, изжелта-серая трава, бело-серая полынь. И только редкие кустики татарника рдели колючим своим цветом в знойном блеске солнца.
— Эй, капитаны! — пытался я оживить поскучневших моих ребят. — Эспаньола виднеется, капитаны!
Рами хохотнул, а малыш посмотрел на меня с укором. Я пристыженно умолк, и тихо, обыденно пристали мы к острову. Лодка стукнулась о каменистый выступ в воде, я выскочил на сушу, то есть опять же на камни. Между камней, белея, уходила вверх узкая тропинка. Мы побежали было по ней, но вскоре перешли на шаг. Пробежала ящерица, малыш кинулся за ней, но тут же укололся о какое-то растение и остановился, хмуро закусив нижнюю губу. Этот признак мужественности его был мне хорошо знаком: раз он закусил губу, то не расплачется, как бы больно ему ни было.
Пусть хотя бы и малую, а все же нашли мы себе утеху — глядеть с возвышения на город. В ряду малых и больших домов, заслонившихся палисадниками, быстро углядели мы наш дом, его широкую ярко-зеленую крышу, зеленые ставни, между которыми то чернели, то лучились солнечным блеском стекла окон. Мальчишки, вопя и обгоняя друг дружку, полезли еще выше, осыпая камешки, которые, звеня и пыля, стали сыпаться к моим ногам. Даль пространства и даль времени имеют, оказывается, поразительное сходство. Смотрел я на жилище свое, удаленное на некоторое расстояние, точно из прожитого далека.
А ребята, а мой малыш?..
Почему-то всегда хотелось мне, чтобы он поскорее подрос, не терпелось увидеть его подростком, юношей, и жена говорила, как-то особенно нежно смеясь: «Зачем ты спешишь, ведь сам будешь тогда старый!» Но я готов был постареть, бог с ним. А представляя сына подростком, юношей, я уже теперь терялся: как долго оставлять его в неведении перед вымыслом и правдой, перед видимым и сущим? То есть когда перестать беречь его от суровой правды? Ведь много в нашей жизни такого, с чем справляемся мы только благодаря своему опыту, ничему с первого же взгляда не верящему. Так, может быть, пусть оно продлится, это беспечное, счастливое время его?
Но чувство нетерпения так странно, так непонятно волновало меня в эти дни. Я думал, глядя снизу на вершину холма, куда взобрались ребята и внезапно притихли, увидев город, — я думал: «Вот ведь не получилась у нас игра, а как мечтали, как воображали радостное наше вступление на остров, бои с индейцами и дружбу с ними… ведь не получилась наша игра, может, оно уже отходит для него, время игр?»
Опять посыпались камешки, шурша и пыля, — мальчики спускались вниз, понурые, молчаливые. А зной все накалялся, и блеск его был томительно ярок, нерадостен.
— Ну, что, мальчики? — сказал я.
Сын мой ответил:
— Хорошо. Только скучно. А как, ты сказал, называется остров?
— Остров? Эспаньола.
— Опять, наверно, забуду. — Помолчал, не глядя на меня, потом пожаловался: — Хочется пить.
…Когда дедушка решил, что сыну, пожалуй, время жениться, велел ему ехать в деревню, где некогда и самого его женили. Тауфик должен был присмотреть себе девушку и привезти ее в город.
Ехать, да еще жениться неизвестно на ком, не хотелось, городские девушки нравились Тауфику больше. Но, взяв из рук отца кошелек с деньгами — на свадьбу, на подарки, на дорогу им обоим, — он молча собрался и поехал.
Через месяц возвратился с молодой женой, одетой в ситцевый сарафан, с монистами в черных косах, в домодельных белых чулках, в остроносых чувяках, сшитых деревенским кустарем. За нею почти непрерывной цепочкой потянулись в город ее сестры, ее братья, родные и двоюродные, так что вскоре это был целый клан — веселые, дерзкие, завистливые друг к другу люди. Но вместе с тем сильно было в каждом чувство взаимовыручки, помогать ближнему было едва ли не первой заповедью вчерашних крестьян. Обосновывались в городе прочно, с проворством и цепкостью, каждый умел портняжить, шить шапки, валять пимы, но детей старались учить в школах и техникумах, отдавали на завод, на фабрику.