Стали опять ездить на острова — я и малыш. Он вроде смирился уже с тем скучным, будничным, что ждало нас на каменистом этом острове, окруженном зеленоватой, болотно-теплой водой, — там, где омывало островок водохранилище, и темно-холодной, грузной — где лежал в глубокой скальной чаше омут. Малышу надоело гоняться за ящерицами, надоели бабочки — их было много, но все одинаковые, гусенично-зеленые, а пестрые почему-то не летали. И скудна была растительность, редкие кусты полыни и татарника не делали картины — картину составляло то серое, огромное, что было скалами.
Впрочем, скалы мне нравились. В яркий зной они словно бы голубели слегка, в сумерки темнели до черноты, а те куски гранита, на которые ложился последний отсвет заката, отливали густо-лиловым спекшимся цветом. Когда же хлестал по ним прямой холодно-кипящий ливень, скалы точно белели, напоминая голубовато-белые глыбы весеннего льда. Но малышу незаметны были эти превращения — созерцание было ему скучно, ему нужно было движение во всем, так же как и его крепенькому, юному, нетерпеливому телу.
Взял как-то малыша на кладбище.
Прежде за окраинными домиками сразу начиналось поле, над которым одиноко и темно маячила водокачка, а еще дальше, в полуверсте, густою рощей зеленело кладбище. Теперь же новые постройки шаг за шагом попирали степь, водокачка, принизившись, оказалась в улице между высокими, пока еще не заселенными, солнечно-пустыми домами. Ближе стало и кладбище.
Когда мы подошли совсем близко и стены поднялись над нами, подумалось, что в старину такими вот были городские стены и так же в глубокой нише стояли железные ворота, верх которых подымался плавным полукружьем, а низ терялся в желтоватой припыленной траве. Ворота давно уж, видать, не отворялись, крепко вдавились в землю, но щель в них была достаточной, и мы проникли на кладбище и оказались в таком зеленом, жарко звенящем запустении, что в первое мгновение недоуменно остановились. Старые большие стволы деревьев были облеплены лишайниками, они свисали даже с веток редкими сивыми клочьями. Ясно, вошли мы в старые, давно брошенные ворота, а главный въезд был где-то на противоположной стороне, неблизко отсюда.
Мы шли, оскальзываясь на гладких кустиках ковыля, обходили пыльно-каменные склепы, заросшие диким вишенником, бузиной и еще какими-то кустами, на которых в изобилии горели ярчайшие цветы. Над ними в вышине раскидистые карагачи то сгущали тени, то пропускали яркие узкие блики солнца, придавая цветам какую-то пульсирующую пестроту.
К нашему удивлению, среди этой пустынности и глубокой тишины мы увидели мужичонку, который тесаком рубил и отбрасывал хрустящие ветки, обвившие какой-то особенно древний склеп. Кто это был? Отпрыск некогда знаменитого рода, запомнивший могилу своих предков, или просто сторож, которому вменялось в обязанность наводить здесь порядок? Он слишком был занят своим делом, услышал нас, но даже не повернул головы.
Долго ходили мы возле обваливающихся, заросших по макушку склепов, меж кособоко стоявших плит, звенело в ушах — от жара, от звона кузнечиков, паутина облепляла потные наши лица. Наконец-то стали попадаться могилки посвежей, дорожки стали торней, чище — мы выходили к воротам. Малыш притомился, уныло и покорно молчал. Я стал было его подбадривать, а он вдруг поднял глаза и спросил:
— А тебя… а нас тоже похоронят здесь?
Хотелось сказать: «Меня-то уж наверняка», — но я засмеялся нарочно и ответил:
— Здесь хоронили только принцев.
Он ничего мне не ответил, явно томясь жарой, усталостью, этой тишиной и покоем, которые были ему непонятны, не нужны, а я, наверное, только пугал его своим молчанием и задумчивостью…
А возвращаясь домой, возле водокачки встретили дядю Тауфика. В белой полотняной рубахе с завернутыми до локтей рукавами, в кепке, в холщовых брюках и легких сандалиях — он был подтянут, свеж лицом, блеском коричнево-темных глаз. Тут же подхватил малыша на руки, высоко, с какою-то молодой легкостью подбросил вверх, затем, прижав к себе, понес. Ветер тихонько подувал нам в спину, мягко холодил. Солнце склонялось за полдень, и впереди, в широкой и прямой улице, уже лежала тень на тротуаре, а мостовая еще белела от пыли и солнца.
Дядя Тауфик опустил малыша наземь и взял его за руку. Затем, склонившись ко мне и тихонько смеясь, сказал:
— Был у чемоданщика Фасхи, помнишь старика? Решил помянуть родичей и позвал меня — зарезать валуха. В молодости я завидовал Идрису, его всегда звали резать скотину. А меня даже в помощники не брали — куда, дескать, такому заморышу. — Опять он засмеялся, расправил плечи. — Зарезал валуха, ободрал, Фасхи глазом не успел моргнуть. А потом дай, думаю, пройдусь. Искупался, поплавал. Вот иду…