— Проходи, Анатолий, садись, — сказала Александра Степановна, — Михаил скоро будет. — Зойке она сказала: — Ты ему чаю налей, ясочка. — И Зойка мне чаю налила и поставила варенье, сама как-то особенно, как-то тайно взглядывает на Александру Степановну.
— Рассказывай, ясочка…
— Папаня пришел в сорок пятом. Потом Федя с Гришей родились. А я в пятидесятом. Маманя еще не хворая была.
— Это когда налоги были, тогда ты родилась, — говорит Александра Степановна.
— Ну, наверно, когда налоги были… Я как-то, как стала понимать, маманю чахлой, тихой помню, как плачет, как говорит: сиротой, дочка, останешься…
— Это уж когда коровам рога спиливали, — говорит Александра Степановна. — Когда из институтов советовали коров без привязи держать, тогда и начали, бедным, рога спиливать.
— Не знаю я, тетя Шура. Рассказывать?
— Рассказывай, ясочка.
— Болела неспокойно, стонала все и плакала, а померла спокойно. Папаня, памятно, трактор у ворот поставил, обедать сели. А как встали… папаня еще спрашивает: уснула, что ль, мамка?.. Вот, тетя Шура, мне двенадцать лет было…
— Это как раз когда выпаса распахивали и кукурузу сеяли, — говорит Александра Степановна.
— Не знаю, тетя Шура. А вы как знаете?
— Я всю жизнь деревенская, — отвечает Александра Степановна, — даром что с сорок седьмого не живу там. Рассказывай…
Зойка глубоко вздохнула, глаза ее увлажнились.
— Про мачеху? Про нее рассказывать — только себя расстраивать, тетя Шура. У других, смотришь, мачеха как мать родная, все понимает. А она прям лютая… Я ей и стирать, и убирать, и дитенка ее качать, а она, шептуха такая, только сплетничать да красоту наводить. А щедривая вся, никакая пудра не спрячет. Мучилась я, мучилась… господи, думаю, хоть бы кто посватался, что ли! Уж, думаю, чиниться бы не стала, только бы уйти от такой жизни, когда тебя унижают. Подумаю так — и слезами изольюсь: какая я невеста, когда у других полсапожки, а у меня пимы, как лыжи, загнулись…
Александра Степановна вздыхает, Зойка вздыхает, я чай пью — положеньице! Тут, хорошо, Михаил пришел.
— О чем разговор? — спросил он, глядя пристально на мать и Зойку. — Опять ты, мама, жалобные разговоры ведешь? Ни к чему это все. — Он разделся и сел к столу. Зойка ему чай стала наливать. Александра Степановна молчит.
— Так, — говорит Зойка почти весело, — так, о жизни прошлой вспоминала. Вот, например, мне восемнадцать лет, возраст комсомольский, а где силы применить — не найдешь. Вон по радио слушаешь иной раз — такие дела молодежь делает!
— Ну вот, — сказал Миша, — и у тебя будет ударное дело. Чего искала, ты найдешь, Зойка, у нас. Будешь работать, в школу рабочей молодежи поступишь, а потом в техникум.
Зойка взволнованно говорит:
— Спасибо, Миша, не посрамлю.
— Ты учти, Зойка, у нас есть все возможности, чтобы ты свои способности употребила, будешь человеком. Мы тебя в общежитие устроим, научишься в коллективе жить.
— Научусь, — говорит Зойка.
— Я думаю, краснеть за тебя не придется.
Александра Степановна стала головой качать, — такая укоризна, такая грусть была в том, как она качает седой головой.
— Ох, Мишенька, зачем ты ее туда? Ей чего не вернуться в деревню? Выпаса счас хорошие, машин много.
Миша побледнел даже, так это ему не понравилось.
— При чем тут выпаса, мама?
— Выпаса хорошие, строют много. Тебе, такому мастеру, в самый раз…
— При чем тут я? — удивляется и пуще сердится Миша. — При чем тут я?
— Что уж, я перед смертушкой и не поживу в деревне?
Миша смутился.
— Ну, не знаю. Я про себя могу сказать… Ну, какой я, мама, деревенский?
— На-поди, какие мы городские! — говорит Александра Степановна. — Зря ты ее в общежитие прогоняешь.
Я вижу, Зойка растерялась. Однако нашлась-таки, сказала:
— Ну и что, что в общежитие! Я буду каждый вечер приходить, тетя Шура, и мыть у вас полы.
Так вот он сказал, что здесь она найдет то, чего искала. По правде-то, я, да и он, наверно, не знали, чего она ищет, но он, пожалуй, был уверен, что всегда ей и во сне снилась, и наяву мерещилась ударная стройка…