— Стало быть, Аберяй-батыр провёл турка вокруг майдана нарочно, чтобы показать народу.
— Ловко же он его!
— Умен этот Аберяй, а?
— Да уж…
Слушатели оживлённо обсуждали рассказанную стариком Адгамом историю, только Ахмади думал о своём. Вторую часть рассказа он слушал вполуха, мысли его были заняты предсказанием хынсы о том, что в долине Агидели появится скакун, который превзойдёт Аласабыра. Не его ли буланый должен был стать таким скакуном?
Ахмади попытался мысленно проследить родословную пропавшего двухлетка. Происходит он от буланого жеребца с белыми бабками. Тоже в своё время неплохой был скакун. Когда состарился, его откормили и закололи. А от какого жеребца он произошёл? Нет, Ахмади этого не помнит. В человеческой родословной разобраться проще. Своих предков Ахмади знает до седьмого колена. Отец его — Сальман, деда звали Гильманом, прадеда — Вильданом, прапрадеда — Ногманом, дальше идут Байегет и Ишкул. Как звали Ишкулова отца — уже неведомо. Шестерых Ахмади знает не только поимённо, но где и чем они занимались, каким владели состоянием. Ногман, например, получил звание хорунжего, имел трех жён. У Гильмана насчитывалось до тысячи бортей. У Ишкула было много скота, зимой он жил в горах на хуторе, и то место до сир пор называют Ишкуловым хутором.
Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б — не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет — о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, — думает Ахмади, — всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»
По житейской надобности Ахмади заглянул к Самигулле. Тот у себя во дворе возился с телегой. Ахмади, как водится, отдал салям, справился о здоровье.
— Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?
— Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.
— Телегу налаживаешь?
— Вот подушку переднюю и дрожину сменил.
— Ладно получилось.
— Надо бы колёса оковать, да шин нету.
— Может, у Демьяна в Сосновке есть?
— Спрашивал. Нету, говорит.
Самигулла приподнял оглобли, сравнил — одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:
— Эй, самовар приготовь!
— Готов уже, — отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.
Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:
— Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.
Ахмади приличия ради заартачился:
— Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.
— Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…
Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:
— Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…
Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.
— Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, — сказал Самигулла. — Приди чуть пораньше — поспел бы к шурпе [46]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась — мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..
— А сегодня живность, что ли, какую заколол?
— Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47], говорит, шурпы похлебайте.
— Стало быть, он заколол.
— Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.
— Вон оно как!.. — неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.
— Ну, айда, хоть чайку попьём, утолим жажду, — предложил Самигулла.
Гость налил чаю из чашки в блюдечко, стал прихлёбывать. Самигулла сменил тему разговора:
— Наверно, Ахмади-агай, и нынче, как всегда, промыслы дадут нам кое-какой доход?
— Скоро должны подъехать денежные люди.
— Хорошо бы! Миру вышло бы облегчение… А ты угощайся, угощайся, Ахмади-агай, вот сметану попробуй…
Самигулла старался уважить соседа, подчёркивал его старшинство, называя агаем.
А вскоре после этого жителей Ташбаткана взбудоражила поразительная новость. Её обсуждали и стар и млад.
— Самигулла-то, оказывается, конокрад…
— Да что ты! Чью лошадь увёл?
— Так, буланого у Ахмади, говорят, он украл.
— Да-да! Сват его Вагап в горах дёготь выгоняет. К нему увёл и там зарезал.
— Вот тебе и на! Недаром ещё предками нашими было сказано: жди напасти от смирненького.
— То-то и оно. Но шила в мешке не утаишь…
— Вот именно!
— Самигулла, значит, на боку полёживает да казылыком наслаждается…
Однако не все в ауле поверили слуху.
— Пустое! Мыльный пузырь! — говорили иные. — Кому-то за каждым деревом волк чудится. Зряшный разговор, Самигулла не из таких…
Но толки не прекращались. Слух обрастал подробностями. Говорили, будто бы Ахмади целую неделю выслеживал злодея. Самигулла-то каждое утро запрягал лошадь и уезжал на целый день. Куда, зачем? Ахмади будто бы втихомолку послал вслед за ним сына своего Магафура. Самигулла якобы сказал, что едет к Кызылташу, где выгоняют дёготь, а сам свернул в сторону, в лес, захрюкал там по-медвежьи; Магафур с перепугу повернул обратно. Ахмади, прикинувшись, что ему нужно точило, всё во дворе и в доме Самигуллы обсмотрел. Самигулла пытался отвести подозрения, чаем его поил, но дом-то весь пропах варёным мясом. А в летней кухне у него полным-полно костей. Буланого он будто бы зарезал у Кызылташа, там со сватами своими стариком Адгамом и Вагапом мясо поделил и себе каждый день понемногу привозит…
Такие вот толки шли по аулу. Самигулла отправился с недоброй вестью в горы к дегтярям.
— Слышь-ка, сват, нас хотят в воровстве обвинить, — с горечью сообщил он старику Адгаму.
— Кто хочет? Что на нас валят? — равнодушно спросил тот. Сообщение Самигуллы ничуть его не тронуло.
— Сосед мой Ахмади, говорят, думает, что украли его буланого мы.
— Ну и пускай себе думает, — вмешался Вагап. — Думать ему не запретишь.
— Коли на нас имеет подозрение, пускай в суд подаст. Суд разберётся, — всё так же равнодушно заключил старик Адгам.
Но у Самигуллы в душе всё кипело.
— Я ему покажу «вора»! — пообещал он.
К вечеру, взяв несколько батманов дёгтя, Самигулла отправился домой. Ни о чём другом, кроме выдвинутого против него обвинения, он в пути думать не мог. «Я ещё притяну тебя к ответу за навет! — мысленно грозил он Ахмади. — Не я, а ты всю жизнь воруешь, чужим потом живёшь. Богатством своим чванишься. Знаем, откуда оно, твоё богатство! Обманом нажито…»
Чем дальше, тем сильней ярился Самигулла и в ауле направился прямо в дом старосты. Даже не отдав саляма, не справившись о здоровье, закричал:
— Напраслина! Навет! Мне Ахмади «конокрада» пристегнул! Давай зови сюда этого бузрятчика! Коль есть у него совесть, пускай в глаза мне скажет, а не наговаривает за спиной!
46
О человеке, пришедшем в дом как раз ко времени приёма пищи, говорят, что он хвалит, уважает хозяев, об опоздавшем — что он хает, дурно о них думает.