* * *
Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
Как русский, — сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин[55]
С тобой, столетним русским великаном,
Помериться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!
Вселенная замолкла... Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
Николай Платонович Огарёв
1813—1877
В один из летних дней 1827 года в Москве, на Воробьёвых горах, стояли два мальчика — Саша Герцен и Ник Огарёв. Герцену было четырнадцать, Огарёву тринадцать лет. «Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас; постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу»,— так писал Герцен много лет спустя, вспоминая об этом дне.
Со смелыми мечтами — бороться за свободу и счастье родного народа— они поступили потом в Московский университет. Вместе они организовали студенческий кружок, членами которого были революционно настроенные студенты. Но университет окончить Огарёву не удалось: он был арестован и выслан из Москвы в небольшой провинциальный городок.
В ссылке он ближе узнал жизнь русского народа, увидел, как трудно живётся крепостным людям. В своих стихах Огарёв стремился правдиво, просто рассказать о русской деревне, о крепостных крестьянах.
Мысли о крепостных, обездоленных людях постоянно мучили Огарёва. «Еду да тоскую: скучно мне да жалко сторону родную», — писал он в стихотворении «Дорога».
Как и всем передовым людям, Огарёву становилось всё труднее и труднее жить в царской России.
В 1856 году он навсегда уехал за границу и поселился вместе с Герценом в Англии. Вместе они издавали и тайно переправляли в Россию газету, которая называлась «Колокол». В газете они писали правду о русской жизни, призывали к решительной борьбе с самодержавием, печатали запрещённые стихи Пушкина, Рылеева и других поэтов.
До конца жизни Огарёв был верен клятве, которую дал в юности. В 1858 году он писал в стихотворении «Свобода»:
...если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода, —
Сейчас полечу на защиту народа,
И, если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
ДОРОГА
Тускло месяц дальной
Светит сквозь тумана,
И лежит печально
Снежная поляна.
Белые с морозу
Вдоль пути рядами
Тянутся берёзы
С голыми сучками.
Тройка мчится лихо,
Колокольчик звонок;
Напевает тихо
Мой ямщик спросонок.
Я в кибитке валкой
Еду да тоскую:
Скучно мне да жалко
Сторону родную.
ИЗБА
Небо в час дозора
Обходя, луна
Светит сквозь узора
Мёрзлого окна.
Вечер зимний длится;
Дедушка в избе
На печи ложится
И уж спит себе.
Помоляся богу,
Улеглася мать;
Дети понемногу
Стали засыпать.
Только за работой
Молодая дочь
Борется с дремотой
Во всю долгу ночь,
И лучина бледно
Перед ней горит.
Всё в избушке бедной
Тишиной томит;
Лишь звучит докучно
Болтовня одна
Прялки однозвучной
Да веретена.
АРЕСТАНТ
Ночь темна. Лови минуты
Но стена тюрьмы крепка.
У ворот её замкнуты
Два железные замка.
Чуть дрожит вдоль коридора
Огонёк сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.
«Часовой!» — «Что, барин, надо?»
«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!
Край родной повидеть нужно
Да жену поцеловать,
И пойду под шелест дружный
В лес зелёный умирать!..» —
«Рад помочь! Куда ни шло бы!
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюся батожья[56]!
Поседел под шум военный...
А сквозь полк как проведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»
Шёпот смолк… Всё тихо снова...
Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
То ль на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить...
Ни ножа! ни пистолета!..
И конца нет! сколько жить!
СВОБОДА
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,—
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
вернуться
Батожьё — палки или прутья для наказания.