ПАСТУХ
Осип Грачев, колхозный конюх, сидит на низкой завалинке своей хаты, опершись на неошкуренную ореховую палку и дымит толстенной самокруткой. Он собрался на конюшню и перед дорогой, по обыкновению, не спеша курит, жмурясь от дыма и восходящего солнца. Время от времени Осип заходится кашлем — на недавней войне в легкие был ранен, — но самокрутку не бросает, а, наоборот, старается погасить кашель глубокой затяжкой.
Я стою перед ним босиком, переминаясь с ноги на ногу. Осип, конечно, думал, что я покурить к нему пришел, и, когда додымил самокрутку до пальцев, протянул окурок мне:
— На, а то помрешь, кхе, кхе… Не вырастешь, раз смальства куришь.
Я взял окурок, но уходить не торопился. Я мялся, попеременно шевеля лопатками, и не знал, с чего начать.
И наконец промямлил:
— Ваших гусей кто стережет?
Осип часто заморгал:
— Никто. А что, опять на огород к вам зашли?
— Не-е… Можно, я буду их… стеречь?
Ну, вот и сообразил Осип, куда я клоню. Положил палку на завалинку, разогнулся.
— Ты — гусей?
— Я.
— Ды хоть счас их выгоняй, вот орут; проклятые, во дворе. Стереги, а то я с ними замучился, они, враги, так и норовят в кок-сагыз или в чей огород сбежать… Хотя постой-ка: а Дашка согласна?
Старшая сестра моя была против моей затеи. «Пастух мне нашелся, — ругала она меня. — У Грачевых гуси сумасшедшие, перебьет кто — вот и подзаработаешь…»
Однажды, когда я опять завел разговор о гусях, к нам зашла соседка, тетка Дуня. Узнала она, чего я хочу, да и советует Даше:
— Ды супостат с ним, пусть стерегет, глядишь, на штаны с рубахой к школе заработает.
Даша отступила, пробурчав скорее для вида:
— Пусть что хочет, то и делает.
Ура, радовался я. Значит, не буду целое лето полоть огород, заготовлять на зиму корм для козы. Это страшно противно, надоедливо, неинтересно — рвать в колхозной конопле траву и сушить ее. То ли дело — стеречь гусей! Я еще в прошлом году сколько раз вместо Витьки Серегина и Кольки Моряка стерег! Они на обед или куда еще уйдут, а я присматриваю за их стадами. Никогда друзей не подводил, по их возвращении все гуси всегда были на виду.
— Так согласна Дашка-то? — повторил вопрос Осип.
— Согласна.
— Смотри, это дело такое. Садись, угощу, так и быть, крепачком.
Осип оторвал мне прямоугольничек газеты, достал грязно-красный кисет из кармана фуфайки, сыпанул мне и себе мелко натолченного самосада.
— Счас погонишь или когда?
Вообще-то я собирался стеречь с завтрашнего дня, но, боясь, что Осип может передумать, выпалил:
— Счас, счас!
— Завтракал?
— Угу, — соврал я, но Осип, должно, мне не поверил.
— Марья! — крикнул он в открытые сени своей жене, дородной тетке, не очень разговорчивой, а потому, казалось мне, вечно злой. — Вынеси малому хлеба да выпускай гусей. Оглушили, проклятые.
Гуси действительно гоготали во все свои голодные глотки. Им пора уже быть на лугу, но как и я понял, Грачихе гнать их было некогда, а Осипу пора идти на конюшню.
Торопливо всходило молодое июньское солнце, щебетали на сухих ветках яблонь белогрудые ласточки.
Ржаво заскрипели отворяемые Грачихой ворота. Я стоял напротив в росном подорожнике, не ощущая холода, хотя ноги мои были краснее гусиных лапок. Я был неповторимо горд, вмиг стал намного взрослее: как-никак с сего дня я ответствен за чужое стадо! Не каждому такое доверят. Год назад, после четвертого класса, поди, и мне не доверили бы. А теперь Осип и не сомневался почти. Раз-раз — и договорились. Вот только про цену я не намекнул. Хотя везде один уговор: пять рублей за гусенка. Значит, пять на двадцать семь гусей — ого-о! — сто тридцать пять рублей! Вполне на штаны с рубахой хватит, еще, может, и останется.
Высыпалось из ворот стадо, серый гусак, увидев незнакомого человека, поднял свою длинношеюю голову, сердито загоготал, потом ринулся на меня, шипя, как горящая головешка в воде. Ущипнуть за штанину норовил, но я вовремя отбежал назад. Гусак не стал меня преследовать и повернул обратно, победно гогоча: хвастался перед гусынями.
— Злой, стервец! — ругнулся на него Осип и замахнулся на гусака палкой. — Ты лозиной его, лозиной, если чего, кхе, кхе…
Я спрятал вынесенный Грачихой кусок ржаного хлеба за пазуху — за деревней, решил, съем — и погнал стадо на луг. Голодные гуси жадно щипали придорожную траву, и я на них то и дело посвистывал, поторапливал: успеете, мол, лучшей наесться.
Это уж я знал: все зависит от гусака. Каков гусак, таково и стадо. Спокойный гусак — стадо можно стеречь, и беды не будет.
А у Грачевых гусак — самый неугомонный в деревне. То ли потому, что за ним сроду никто не присматривал, то ли уж нрава такого был. Вечно к Осипу соседи с жалобами ходили: опять его гуси рожь потоптали, опять на картошку зашли. Кто посмелее, тот не жаловался, а брал дрын и по стаду им, по стаду. Потому у Грачевых немало гусей волочили перебитые крылья, а к осени численность стада уменьшалась чуть не на треть.
Осип и свел бы гусей, да Марья противилась: все зимой с мясом будут, а мы? Осип, правда, не здорово и настаивал: гордился он, что его гусак самый сильный в нашем конце. Всех побивал, все гусаки его боялись — до полусмерти мог заколотить.
Так что, нанимаясь пастушком к Осипу Грачеву, я знал, что не райская жизнь мне предстоит. Но от Кольки Моряка и других ребят я слышал, что любое стада можно сделать золотым, если поступать правильно. Главное — с первого дня не давать гусаку спуску, не баловать за малейшую провинность.
Чепуха, справлюсь! Я, если захочу, никуда от стада не заверчусь. Даже играть с ребятами не пойду, даже купаться. И никто у меня ни одного гусенка не только не убьет, но и не покалечит. Потому что в мою пользу всех их сохранить — больше заработаю…
Пять рублей на двадцать семь гусей — ого-о!..
Вот и речка. За речкой — луг. С луга уже сошел туман, но гусей там еще мало, я одним из первых пригнал своих.
Гусак увидел воду, поднял шею, загоготал от радости. Гусыни и гусята вторят ему кто как может, с шумом-гамом все стадо вплывает в речку. Тут только и замолкают — пьют.
Я стою на берегу, штаны засучиваю. Речка неглубокая, во многих местах будет по колено — не выше.
Пейте вволю, гуси мои! Не буду вас торопить, умывайтесь, чистите свои перышки, у кого они есть. А есть они только у старых, молодые оперяются еще. Еще зелень не сошла.
Пейте, милые! Сейчас на луг пойдем, там еще пощиплете, а потом опять в речку сгоню.
Эй, гусак, почему не туда посматриваешь? Наверное, не на луг норовишь повести стадо, а туда, где травка пожирнее да полакомее — на огороды, на колхозное поле. Не выйдет, дорогой, с нынешнего дня у тебя есть хозяин, теперь хочешь не хочешь, с вольницей покончено. А будешь безобразничать — получишь лозины, а когда совью кнут — то и кнута. Так-то, гусачок, не посматривай по сторонам, не посматривай, кончилась для тебя веселая жизнь.
Вошел я в речку по щиколотку, вода за ночь остыла, холод от ног по всему телу прошел. Стеганул я лозиной по воде — недовольный гусак к другому берегу повернул, за ним — все стадо. Я — следом. Брр! Холоднющая вода! На середине речки, на самом глубоком месте, замочил-таки штанины. Ладно, высохнут. Вон уже солнышко пригревает, скоро палить начнет, еще и рубаху снимешь.
Вышел я на тот берег, отсучил штанины, ноги в сухом песке грею. Вспомнил о хлебе, полез за пазуху, отщипнул капельку — вкусно! Хоть и подмешивает Грачиха в тесто тертую картошку, но у нее, пожалуй, вкусней всех хлеб получается. Еще капельку отщипнул, еще… Стараюсь жевать медленно, чтоб на дольше хлеба хватило.