- Маляр – и реставратор?
- Что тут скажешь? Я талантлив. Это всё гены. Открою вам нашу семейную тайну. Но за разглашение, предупреждаю, вы можете поплатиться жизнью. Я внебрачный сын Михаила Ивановича Курилко – главного художника Большого театра. Слышали о нём? Как-нибудь расскажу о его амурных похождениях. Я, кстати, из дворян. Моего прадеда Данилу Курилко императрица Екатерина Вторая произвела в корнеты и пожаловала ему дворянское звание. Вот так вот. А вы что расскажете о себе?
-Мы из простых, - скромно ответила мама. – Рассказывайте лучше вы.
Он не заставил себя долго упрашивать. Он болтал без умолку. При этом совершенно не умел говорить серьёзно. Он всё время шутил.
Весь вечер папа развлекал маму остроумной болтовнёй, но, даже шутя, он не соизволил сообщить, что женат и у него двое детей.
Обо всём этом мама узнала слишком поздно, спустя несколько лет, когда уже носила под сердцем ребёнка. Меня.
Он обещал оформить развод до моего рождения, но не исполнил обещания. Ничего, повторял он, жизнь длинная – всё будет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПО МАТЕРИНСКОЙ ЛИНИИ
Мама родилась в апреле. Числа не помню. В сорок втором году. Не очень удачный год для появления на свет. Война, оккупация, голод… Послевоенные годы тоже были не шибко сытые. С пяти лет болела бронхиальной астмой. По вечерам дети во дворе играли, бегали, бесились… Мама тоже пыталась принимать участие в играх, из-за этого по ночам были приступы – она задыхалась. Порошки всякие, таблетки… А если не помогало – вызывали Скорую помощь. Приезжала бригада, делали уколы. Короче, весёлого мало. Когда приступ проходил, маму начинала ругать моя бабушка – тоже несчастная бедовая женщина. Иногда доходило до рукоприкладства. А утром, не выспавшись, мама брела в школу, где одноклассники дразнили её «керосинщицей»: бабушка торговала на базаре керосином.
Керосин был лишь прикрытием: на самом деле она продавала краденое. Воры всего района приносили ей на реализацию всё, что не могли сами сразу продать, – платья, костюмы, обувь, посуду, патефоны, фарфоровые статуэтки. А что делать? Семью надо было кормить. Надо было поставить детей на ноги. Короче, не от хорошей жизни. Это, я думаю, ясно.
Я видел несколько детских фотографий мамы. Ни на одном фото она не улыбается. Хуже того. Складки губ скорбно опущены вниз. Девочка семи лет – первоклассница… Девочка лет десяти… Двенадцатилетняя девочка… Стройная девушка лет пятнадцати… Всегда без улыбки. Ни намёка на улыбку. Грустно смотрит в объектив, словно видит из своего невесёлого настоящего всё своё безрадостное будущее. И дело не только во времени и обстоятельствах. Тогда тяжело было всем. Но люди всегда люди. Они жили. Плакали и смеялись, верили и сомневались, влюблялись, женились и ссорились. Люди всегда люди. Пока живы. А мёртвых людей нет.
Дедушка пил. Война прошлась по нему, как гусеница танка по горячему асфальту, оставив в память о себе глубокий след. Три ранения, контузия, пять боевых наград и кошмарные сны по ночам – вот что принёс он с войны, не считая аккордеона и мелких гостинцев детишкам.
Победа застала его в Кенигсберге. В госпитале. Праздновали дня три. Пили всё, что горит, пили все. И ходячие, и лежачие, и медперсонал. Семеро упились насмерть. Вот что значит смертельная радость. Их родным отписали, дескать, так и так, ваш муж (отец, сын, брат) доблестно сражался с врагом и пал смертью храбрых в бою в последний день войны.
Домой дедушка вернулся летом, ближе к осени. Увидев его с аккордеоном и тощим вещмешком, бабушка всплеснула руками и запричитала:
- Митенька… Мы тут голодаем, я еле концы с концами свожу… Ждала тебя, как Бога, а ты приходишь с гармошкой и пустым мешком! Что же ты, Митенька, родненький…
- Наташенька, - тихо сказал он.
- Четыре года я его ждала, - продолжала она. – Работаю как проклятая, а он возвращается как ни в чём не бывало с дурацкой гармошкой. Другие вон привозят ковры и драгоценности, а этот в композиторы подался.
- Наташенька, - повторил он, - как же я люблю тебя, голубка моя…
Он вернулся. Живой. Но сломленный. Война изменила его до неузнаваемости. Был молодой, подтянутый весёлый одессит-балагур, а превратился в сутулого стареющего ветерана.
В первые послевоенные годы пел в кабаках и пивнушках. Домой приходил поздно. Пьяненький. Иногда приходил с деньгами, чаще – без. Когда денег не было, бабушка брала кусок резинового шланга и, тяжело вздохнув, принималась дедушку бить. Вяло прикрывая голову руками, он покорно сносил побои, тихо и невнятно бормоча одну и ту же фразу: