Вместо того, чтобы выводить большевизм из русской истории, западным мудрецам было бы не худо вспомнить Буонаротти, им стал бы тогда понятнее советский подход к Хельсинкскому заключительному акту.
Среди участников заговора равных одни высказывались за диктатуру одного лица, другие за диктатуру нескольких «испытанных демократов». Сам Бабёф ставил в пример диктатуру Робеспьера, которая, по его мнению, была «дьявольски хорошо задумана». «Робеспьеризм и демократия, — учил Бабёф, — два однозначных слова. Робеспьер и есть партия, и даже весь народ, т. е. санкюлотрия». Бабёф признавал народом только санкюлотов.
Верил в спасительность диктатуры наиболее добродетельного человека и Буонаротти. Так же, как Робеспьер, он считал, что сам народ, пока он не будет просвещён, не способен выразить свою волю: «Опыт революции… достаточно показал, что народ, взгляды которого сложились при режиме неравенства и деспотизма, не очень-то способен в начале революции, которая несёт возрождение, избирать голосованием людей, предназначенных её направлять и осуществлять. Эта трудная задача не может быть выполнена никем, кроме как гражданами мудрыми и решительными, которые охвачены любовью к родине и человечеству, долго исследовали причины общественного зла… и видят счастье в том, чтобы стать бессмертными, обеспечив торжество равенства. Быть может, при рождении революции нужно, и это как раз из уважения к подлинному суверенитету народа, заботиться не столько о голосах на выборах, сколько о том, чтобы власть попала в руки мудро и крепко революционные».
Правда, бабувисты предусматривали, что «после уничтожения тирании» народ изберет Национальное Собрание, облечённое высшей властью, но тут они делали важную оговорку: даже и после того, как революция будет совершена, Тайная Директория заговорщиков не прекратит свои труды и будет надзирать за поведением нового Собрания.
Ленин пошел дальше. Став диктатором и окружив себя гражданами вряд ли мудрыми, но решительными, он просто разогнал всенародно избранное Учредительное Собрание.
Собирались бабувисты учредить и свой Главлит: всякое сочинение печатается и распространяется, только если блюстители национальной воли решат, что его обнародование будет полезно республике.
Была предусмотрена даже знаменитая ленинская кухарка: как только установится подлинное равенство, «множественность и противоречивость интересов окажутся уничтоженными, и искусство управлять общественными делами быстро станет доступно каждому». Тут и кухарка, и зачаток идеи, что при коммунизме антагонистических противоречий больше не будет.
Приведенных примеров, думаю, достаточно. Сомнения нет: та же цель насильно переделать общество и человека, те же методы, та же программа действий, та же бешеная, холодная ненависть к «врагам народа», к враждебным классам, которые самим своим существованием мешают достижению великой цели и поэтому подлежат уничтожению. Якобинцы и большевики — люди одной страсти, одной «структуры», одной веры. Эта вера, с её мессианским вдохновением, беспощадной моралью и обетованием революционного апокалипсиса, пришла в Россию с Запада.
Мудрый Токвиль говорит: «Из XVIII века и революции вытекают две реки: одна вела людей к свободным учреждениям, другая к абсолютной власти».
Первая из этих двух рек вспоила политический либерализм: евангельское в своем происхождении утверждение прав человека, гражданских свобод, плюрализма, разделения властей, конституционного строя. Вторая донесла до наших дней ненависть якобинцев к либерализму. Продолжаясь в XIX веке, якобинская традиция способствовала в условиях промышленной революции произрастанию современных тоталитарных идеологий. Буонаротти передаёт революционерам романтической эпохи эстафету эгалитарного коммунизма. Огюст Бланки, Маркс и Энгельс, их наследники Ткачёв и Ленин, все одинаково учились революционной науке у Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и несчастного Бабёфа, все они питомцы одной и той же революционной среды, возникшей из-под второй реки Токвиля. Большевистская революция — начало её великого разлива.
Десятки лет, кажется, никто не сомневался в этом преемстве: 1793 год — Парижская коммуна — большевистская революция. Особенно левые не сомневались: даже гимн у большевиков — гимн Коммуны, «Интернационал» Эжена Потье. А Красная армия — ведь это же воскресшая армия Второго года революционного летосчисления и воскресшие коммунары. И враги у них те же: новый Кобленц, новый Версаль.
Сам Маркс перед смертью предвидел перемещение очага мировой революции на восток. Он даже изучал русский язык. А в 1902 году Карл Каутский, тогда еще не «ренегат Каутский», предсказывал: «Революционный центр передвигается с запада на восток. В первой половине XIX века он лежал во Франции, временами в Англии. В 1848 году и Германия вступила в ряды революционных наций… Новое столетие начинается такими событиями, которые наводят на мысль, что мы идём навстречу дальнейшему его передвижению в Россию… Россия, воспринявшая столько революционной инициативы с Запада, теперь, быть может, сама готова послужить для него источником революционной энергии…»