В 1947 году на сцене Малого театра шел спектакль Киевского русского драматического театра "Живой труп" по пьесе Л. Н. Толстого, в котором Михаил Романов играл роль Федора Протасова. На премьере семнадцать раз поднимался занавес, публика была потрясена игрой артиста. В театральных рецензиях о нем писали, как о лучшем Протасове всех времен и народов, и это когда в Александринке Федю прекрасно играл великий Симонов. Были свои Протасовы и в Москве, в том числе неподражаемый Иван Берсенев. Кстати, именно Михаил Романов написал о своем товарище Эрасте Павловиче Гарине, игравшем короля в спектакле Театра киноактера "Обыкновенное чудо", как о явлении в актерском искусстве. Гарин достиг, по мнению Романова, "высшей степени мастерства в своей профессии..." "Он создал свою актерскую маску", подобную той, "которую могли создать только великие актеры, как Чарли Чаплин или Бестер Китон".
Сколько я помню Эраста Павловича, он постоянно находился в оппозиции к властям. Он был любимцем Всеволода Эмильевича Мейерхольда, товарищем Николая Робертовича Эрдмана, к которым в свою очередь испытывал душевное расположение. И, несмотря на расстрел Мейерхольда, ссылку Эрдмана, до конца жизни он оставался верен своим кумирам и никогда не скрывал своих взглядов.
Когда в 1955 году мы с отцом снимались в Одессе в кинофильме "Повесть о первой любви", до нас стали доходить трагические слухи о расправе над Театром киноактера: о закрытии сценической деятельности театра и уничтожении декораций спектаклей "Моцарт" и "Обыкновенное чудо". По слухам, театр закрыли из-за восстановления Эрастом Павловичем спектакля Вс. Мейерхольда "Моцарт" по пьесе Эрдмана. Это была мемориальная постановка, посвященная памяти великого Мастера. У героя пьесы Гулешкина, которого великолепно играл Эраст Павлович, были такие чудесные реплики: "Чем жить, мамаша, ежели нас даже арестовывать не желают... Машенька, посмотрите в окошко - Советская власть не кончилась?"
Оказывается, не кончилась. И театр закрыли с ханжеской формулировкой: "сценическая деятельность мешает актерам работать в кинематографе". Директор киностудии "Мосфильм" Иван Пырьев, бывший одновременно и председателем оргкомитета Союза кинематографистов, отдал сам себе приказ о передаче помещения театра с баланса "Мосфильма" на баланс оргкомитета союза "в связи с созданием в помещении театра клуба кинематографистов", то есть Дома кино с рестораном, бильярдной и прочим.
Театр закрыли, труппу разбили на две части: штат актеров при киностудии "Мосфильм" и актерский штат при Киностудии им. Горького.
Отец остро переживал гибель театра: писал письма в Центральный Комитет, выступал с протестами на собраниях, в печати, ссорился с начальством, требовал реставрации. Ведь на этой сцене были поставлены великолепные спектакли, многие из которых при экранизации стали классикой отечественного кино - такие как, например, "Молодая гвардия" и "Попрыгунья". Отец играл Паратова в "Бесприданнице", Тропачева в пьесе И. Тургенева "Завтрак у предводителя", в современной пьесе молодых режиссеров Егорова и Победоносцева "Три солдата", репетировал в спектакле "Бранденбургские ворота" по пьесе М. Светлова, который ставил Б. Бабочкин. Расставаться с театром было мучительно. Когда в 1958 году полуподпольно, на общественных началах стала возрождаться сценическая жизнь, Эраст Павлович Гарин пригласил меня участвовать в постановке пьесы "Несущий в себе". Отец сказал:
- Обязательно соглашайся, у Эраста есть чему поучиться.
И я приступил к работе.
Мы только что защитили диплом во ВГИКе пьесой А. Чехова "Три сестры" в постановке нашего профессора В. Б. Белокурова. В этом спектакле вместе с нами, студентами, играли и корифеи МХАТа - Зуева и Медведев. А режиссура Гарина с его мейерхольдовской традицией, с отрицанием "системы", была необычна и интересна. Помню, на одну из первых репетиций пришли какие-то незнакомые люди из МИДа - как выяснилось, китайцы с переводчицей. Мы тогда еще дружили с КНР, все ходили в китайских рубашках и зеленых плащах "дружба".
Эраст Павлович вызвал на сцену артистов и обратился к ним с речью:
- Артисты! Тут пришли посмотреть, как мы работаем... Девушка, не переводите,- попросил он переводчицу.- Покажем этому косоглазому, что мы умеем! Артисты! Заразы! Давай!..
После такого эмоционального призыва началась репетиция. Я и моя партнерша Ольга Красина играли школьников-десятиклассников, которые мечтают о будущем, о своем месте в жизни. Эраст Павлович решил эту сцену как объяснение в любви. Я должен был говорить свой текст, раскачиваясь на гимнастическим снаряде - параллельных брусьях, выполняя различные акробатические элементы: стойку на руках, переворот, соскок. Из зала непрерывно неслись реплики Эраста Павловича:
- Еще раз!.. Громче!.. Давай, качайся!.. Еще раз... Покажи этому косому... девушка, не переводите... как надо играть... давай!..
Я измучился и, чтобы передохнуть, спросил у Эраста Павловича, какое у меня в этой сцене "сквозное действие", какая "актерская задача".
Эраст Павлович возмутился и закричал:
- Перестань!.. Давай, вякай что-нибудь по "системе"... девушка, не переводите... Только громче. Еще раз! Начали!
Вот в таком темпе продолжалась репетиция, сопровождаемая комментариями и непременным "девушка, не переводите".
Замечания Эраста Павловича были очень точными и высказывались при помощи своеобразной лексики. Так, например, объясняя одной актрисе необходимость иного пластического решения образа, Эраст Павлович заметил, что есть пластика, а есть плаституция. Наконец он объявил:
- Все! Проветрон и буфетизация.
В зале зажегся свет. Один из китайских гостей поднялся и церемонно произнес почти без акцента, на чистом русском языке:
- Уважаемый Эраст Павлович, я очень благодарен вам за интересную репетицию.
Пауза. Гости молча вышли из зала. И в полной тишине Гарин промолвил:
- Кранты!.. Теперь в ЧК сгноят...- И добавил, обращаясь к ассистенту: - Маша! Принеси, пожалуйста, на дорожку "рыженького".
Это означало: в чашечке из-под кофе 50 граммов коньяку.
Была хрущевская "оттепель", и репрессий не последовало, но к Эрасту Павловичу власти по-прежнему относились настороженно, с предубеждением, а он верил, что еще наступят лучшие времена и с оптимизмом повторял свою любимую поговорку: "Ничего!.. Мы еще погнием в кинематографе!"
Рассказы об искусстве,- а это была главная тема его бесед и выступлений - всегда были необычны и интересны. Один молодой драматург, потрясенный эрудицией и образным языком Гарина, спросил его: а почему он все это не запишет?
- Буквы забыл! - был краткий ответ.
- Но это ведь очень интересно,- настаивал сценарист.- Почему?
- Бумаги нет,- отвечал Эраст Павлович.
Тогда молодой человек предложил свои услуги:
- Давайте мы встретимся, посидим...
- Как это "посидим"? - перебил его Гарин.- Да мы с тобой сопьемся!
Эраст Павлович знал, что писать и даже вспоминать то, что он знал и помнил, было опасно.
Как-то мы гуляли по Москве. Эраст Павлович рассказывал о Кустодиеве, с которым дружил, даже выпивал "рыженького". Мы остановились у только что открытого памятника Карлу Марксу в Театральном проезде, который тогда в связи с этим событием переименовали в Проспект Маркса. Это насилие над культурной традицией Москвы оскорбляло Эраста Павловича. Была глубокая осень, шел мокрый снег, грязные мостовые, город серый и печальный. На новом памятнике "основоположнику" снег и обязательная ворона на голове "классика". Я спросил Эраста Павловича, нравится ли ему современная скульптура, например, вот этот памятник Марксу. Последовал короткий ответ:
- Да разве ж это Карла Маркса? Это же кот на холодильнике!
Мы пошли дальше к "Метрополю" по бывшему Театральному, ныне Проспекту Маркса. Тогда в этой гостинице еще жили обычные командировочные. Они суетились у входа со своими провинциальными чемоданами, а рядом предлагали свои услуги скромные дамы легкого поведения.
От внимания Эраста Павловича это не ускользнуло, он вздохнул и сказал:
- Да ну его, Маркса! Пойдем посмотрим, как марксисточки работают.
К. Н. СОРОКИН
Отец был театральным человеком. На всю жизнь запомнил он мгновения великого искусства. Стоять на сцене рядом с В. Качаловым, играть в одном спектакле с Москвиным и Хмелевым - это значит приобщиться к таинству особой сокровенной религии. Существует поверье, что человек, вдохнувший однажды воздух театральных кулис или циркового манежа, остается верным этому искусству на всю жизнь.