- Зачем мы должны ехать к Алексею?
- Он хочет с тобой познакомиться.
- Мы уже.
- Что значит "уже"? Никаких "уже". Поехали. Алексей - это Алексей.
- Что это значит?
- Садись и не задавай вопросов.
- Странно!
Машина стояла в тени тротуара - это была довольно старая, заезженная, но еще крепкая "Победа" грязно-стального цвета, капот и крылья покрыты налетом пыли, левое крыло заметно помято, наспех и грубо закрашено. Валерий открыл дверцу, влез в машину, распахнул дверцу Никите, не без удовольствия откинулся на горячем сиденье, сказал:
- Два года назад освоил эту механику под идейным руководством Алексея и зауважал себя. Это все-таки неплохо придумано, Никитушка; руль, колеса, педаль газа - все тебя слушается. Это знакомо тебе?
- Нет.
- Тогда мне жаль тебя. Хотя жалость, как нас учили в школе, унижает человека. Откуда цитата?
- Слушай, почему ты не записываешь за собой остроты? Носил бы записную книжку...
- А ты знаешь, твоя ершистость, Никитушка, - это очень мне нравится. Но, по-моему, брат, ты за что-то дуешься на меня? За что?
- Понимай как хочешь. А все-таки тебе нужно было бы сниматься в каком-нибудь фильме - у тебя здорово бы получилось. У тебя способности.
- Ну уж прости - другим быть не могу. Так уж запрограммирован.
Они выехали из арбатского переулка, понеслись вдоль бульваров по улице, туго бьющей в открытые окна мягким жаром асфальта, мимо солнечной и густой зелени над железной оградой, мимо летней пестроты тротуаров, зеркал парикмахерских, мимо кривых изгибов тупиков, странно немноголюдных в этот раскаленный июльский час, с прохладными тенями каменных арок. Мотор, набирая скорость, ровно гудел, сквозняки, охлаждая лицо, шевелили волосы Никиты раздражающе щекотными прикосновениями летевшего в окна ветра.
"Зачем я все-таки еду? - подумал он. - Я не хочу ехать, но еду... Да, это какая-то нерешительность. Что это со мной? Все делаю не то, что хочу. И тоже идиотски острю, как будто так важно все, что говорит Валерий. Но он наверняка играет и почти не думает о том, что говорит. Почему он раздражает меня?"
- Знаешь, что такое бывшая Большая Татарская? - заговорил Валерий, зубами вытянув из пачки сигарету. - Никогда не слышал? Замоскворечье знаменитая история купечества. Геологи равнодушны к истории?
Никита не ответил.
От узкого, грохочущего, визжащего трамваями перекрестка Пятницкой повернули в кривой переулок, затем выехали на просторную, бело залитую солнцем мостовую - и отдалился грохот трамваев, пошли справа я слева разно покрашенные деревянные заборы под тополями, двухэтажные дома с чердаками, низкими окнами, замелькали сквозь давно снятые ворота заросшие травой зеленые дворики, дощатые сарайчики в глубине их, обитые ржавым железом голубятни с сетчатыми нагулами - всюду зелень, солнце, тени, дремотное спокойствие летнего дня.
- А что... - сказал Валерий. - В этом что-то было! Тишина, покой, пуховая постель и жаркие объятия покорной жены на скрипучей кровати. Завидую купцам первой гильдии! Жили себе, почесываясь. И понятия не имели, что такое бикини или радиация. Ошеломлял лишь размер самовара у соседа. А, старикашка?
- Ты трепач, что я понял, трепач первой гильдии, - проговорил Никита, потирая болевший висок. - Я вчера это заметил. Ты можешь трепаться тридцать часов в сутки. Неужели не надоедает? Потом все эти "старикашки" и всякая такая дребедень устарели давно.
- Не следишь за современной литературой, Никитушка. А литература - что? Литература отображает и изображает жизнь. - Валерий засмеялся.
- Ну, можно помолчать? Честное слово, напоминаешь включенный магнитофон. Неужели не устаешь?
- Будущая профессия, милый. Я же историк. Бесконечная тренировка языка. Привык. Язык мой - хлеб мой.
- Именно хлеб! Вчера ты здорово резал правду-матку профессору, заслушаешься! Хорошо, что не полез к нему целоваться. Я ожидал. Все шло к тому. Но скажи, для чего ты начал тот спор?
- Дитя ты, дитя! Наш спор с тобой бессмыслен, - ответил Валерий, смеясь. - Понимаю, Никитушка, ты ходишь еще в детских штанишках наивности. А жизнь не апельсин. Вся соткана из противоречий. Все. Прекращаю дискуссию. Приехали.
Он круто повернул машину во двор, тесный от деревянных сараев, и, не сбавляя газа, проехал в узком проходе меж оград сочно зеленеющих палисадников, остановил машину на заднем дворике, тихом, знойном, сплошь заросшем травой и ромашками. Низкий одноэтажный дом едва был виден под разросшимися деревьями; на старых его стенах, на скосившемся крыльце, на новой "Волге" под навесом тополей - везде желтели солнечные пятна; и потянуло сразу чуть сыровато от земли, пресно запахло травой, и чем-то покойным, провинциальным повеяло от разомлевших на жаре нежных деревенских ромашек в палисадниках, от ветхих, рассохшихся ступеней крыльца дома, в котором полутьма прохлады стояла в пустых окнах.
Никого не было здесь. Валерий посигналил дважды, распахнул дверцу, превесело крикнул:
- Привет, провинциалы! Мирно спите? Если не ошибаюсь, все смылись из этого дома.
И Никита, вылезший из машины вместе с Валерием, несколько напряженный от этой странной тишины маленького, немосковского дворика, тотчас увидел, как из-под "Волги" высунулись мускулистые с задранными штанинами ноги в кедах, задвигались по траве, затем глуховатый голос размеренно ответил:
- А без ажиотажа можно?
Валерий присел на корточки, играя ключиком.
- Привет, Алеша! Вылезай! И не жестикулируй ногами. Я привез гостя.
Мускулистые ноги в кедах не спеша выдвинулись из-под машины, от движения задралась рубаха, обнажая плоский сильный живот, и Алексей вылез из-под "Волги", сел на траве, - рукава до локтей засучены, руки измазаны маслом; тыльной стороной ладони провел по смуглой щеке, внимательные темно-карие глаза изучающе оглядели Никиту с ног до головы, задержались на его настороженном лице.
- Здорово, Никита, - проговорил Алексей. - Мы ведь с тобой почти незнакомы. Верно?
Никита выжидающе смотрел на него, пытаясь найти сходство этого грубовато-смуглого парня в кедах, в темной, испачканной маслом рубашке с тем Алексеем, которого он видел вчера, но ничего, казалось, общего не было.