Федорыча, как носились слухи, был выгнан ею, и она торжественно приняла в свои руки бразды правления. После этого Григорий Алексеич уже не получал никаких вестей о своем благодетеле, и дальнейшая история жизни Ивана Федорыча остается покрытою мраком неизвестности.
Надежды Григория Алексеича на денежную помощь в настоящем и на обещанное ему обеспечение в будущем рушились. Тяжкая мысль, что он не может определить своего существования и, беспрестанно толкуя о деле, ничего не делает, а все продолжает жить на чужой счет, страшно давила его. От матери своей он ничего не получал, кроме благословений да мешков с орехами и с сушеной малиной. Старуха сама едва поддерживала свое существование. Григорий Алексеич совсем было упал духом, но, к счастию его, в эту минуту какому-то петербургскому журнальному антрепренеру понадобился сотрудник. Как ни жалки были условия, предложенные антрепренером,
Григорий Алексеич должен был согласиться на них и отправиться в Петербург, чтобы не умереть с голоду.
В Петербурге на одном литературном вечере Григорий Алексеич познакомился с
Сергеем Александрычем, которого от нечего делать иногда интересовала литература.
Сначала в обществе его Григорий Алексеич чувствовал неловкость и тяжесть ничем непобедимую. Он в первый раз сошелся лицом к лицу с человеком светским. Он оробел перед аристократическою обстановкою Сергея Александрыча; но самолюбию его было лестно знакомство с богатым и светским человеком, хотя Григорий Алексеич стыдился в этом признаться самому себе…
Григорий Алексеич в Петербурге, как и в Москве, фантазировал о любви, о славе, о человечестве, громил романтизм в своих журнальных статейках и беспрестанно жаловался на безденежье. Он никак не мог соразмерить свои расходы с приходами. К тому же журнальный антрепренер платил ему заработанную плату неаккуратно, и Григорий
Алексеич в Петербурге, как и в Москве, принужден был занимать по мелочи у знакомых.
Однажды он решился занять даже у Сергея Александрыча. Ему, впрочем, нелегко было занимать… Долги страшно терзали его, а между тем - ни любви, ни славы! жизнь нестерпимо однообразная, и ежедневные записки антрепренера: "Да что же статейка? не ленитесь, бога ради, пишите поскорей. Дело стало в типографии" и прочее… Писать, когда ничего нейдет в голову, писать по заказу, когда тоска грызет и давит, когда нет ни мысли в голове и ни гроша в кармане! Литература опротивела Григорью Алексеичу. Но в это время неожиданное обстоятельство вывело его из мучительного положения. Матушка его скончалась. Он продал доставшееся ему именьице своей старшей сестре, выручил за него тысяч двадцать - и уехал за границу на одном пароходе с Сергеем Александрычем.
За границей Сергей Александрыч стал ручнее, сбросил с себя светское петербургское величие и вел себя просто. Григорью Алексеичу легко было сойтись с ним, и, несмотря на то, что образ мыслей их был не совсем одинаков, они скоро до того сделались необходимы друг другу, что почти все время пропутешествовали неразлучно.
Сергею Александрычу нужно было в дороге развлечение: одному ездить скучно. Он рад был, что нашел в Григорье Алексеиче живого и умного собеседника; Григорий Алексеич, с своей стороны, был чрезвычайно доволен проехаться по чужим землям с роскошью и с удобством, о котором ему и во сне не грезилось.
Три года странствования прошли для Григорья Алексеича незаметно и быстро. Все в Европе в высшей степени интересовало его, и горячо сочувствовал он всем великим современным вопросам среди бурной и разнообразной парижской жизни. Кафе и театры, университет и цирки публичные суды, балы и гулянья, профессора и лоретки… все приводило его в экстаз, Григорий Алексеич влюблялся на каждом шагу. Мысль о святой и высокой любви, о которой он так прекрасно грезил в отечестве, - в Париже ни разу не пришла ему в голову.
И только на возвратном пути, приближаясь к отечественной границе, Григорий
Алексеич начал немного приходить в себя и задумываться. Из двадцати тысяч его единственного достояния осталось у него тысяч девять, не более. Жить процентами с этого капитала не было возможности, надобно было опять приниматься за журнальную работу, но уже Григорий Алексеич без досады и горького смеха не мог вспомнить о своих литературных статьях, которые казались ему некогда образцами глубокомыслия. Он недоумевал, что ему предпринять и каким образом и на каком поприще, с его идеями и направлением, сделаться полезным отечеству и самому себе. Эта трудная задача приводила его в отчаяние - и потому он всячески старался отогнать от себя мысль о будущем. Но Сергей Александрыч, располагавший прямо из-за границы отправиться на лето к себе в деревню, стал звать его с собою.
Сергею Александрычу необходимо было в недрах патриархальной русской жизни отдохнуть от путевых впечатлений и, главное, поправить свои несколько расстроенные финансы…
Любезное предложение Сергея Александрыча было скоро и охотно принято
Григорием Алексеичем, потому что оно избавляло его на время от труда об устройстве собственной участи.
Таким-то образом оба приятеля очутились в селе Благовещенском - куда и нам пора последовать за ними…
ГЛАВА V
Прибытие их привело в страшное волнение всех брюхатовских обывателей вообще и Агафью Васильевну в особенности. На широком и круглом лице ее выступили красные пятна, трехъярусный подбородок ее затрепетал и заколыхался, и левый глаз без бельма засверкал дико. С громом отворила она дверь в кабинет своего супруга. Ардальон
Игнатьич почивал сладким сном. Агафья Васильевна растолкала его с трудом. Ардальон
Игнатьич зевнул, потянулся и пробормотал сквозь сон:
- Ах, если бы теперь, душенька, стаканчик брусничной водицы выпить! - и зашевелил губами и языком.
- Вставайте же! - вскрикнула, задыхаясь, Агафья Васильевна, выведенная из терпения, - проснитесь, опомнитесь… скорее, скорее…
Ардальон Игнатьич, испуганный, вскочил с дивана, протирая глаза:
- Что такое, матушка? пожар?
Агафья Васильевна горько улыбнулась, обозрев супруга с ног до головы.
- Вы скоро совсем одуреете от сна. Что ж вы, очнулись наконец? Можете вы понимать-то, что вам будут говорить, или нет?
- А что такое?
- Что? Вы ничего не знаете и знать не хотите! Без меня вы пропали бы; я за вас должна входить во все: расправляться с людьми, смотреть за всем хозяйством, ездить в поля, бегать в анбары, терпеть оскорбление от какого-нибудь подлеца Брыкалова, - и вы хоть бы раз вступились за беззащитную женщину, за жену!.. Ну, да уж моих сил не станет,
- я скоро все брошу, это я вам говорю в последний раз… Впрочем, теперь не в этом дело…
Знаете ли вы, например, кто приехал сюда?
- К нам?
- Не беспокойтесь, не к нам. Кто станет ездить к нам? Вы не умели заслужить ничьей любви, ничьего уважения. Вас никто, ни посторонние, ни родные, в грош не ставят, - вы…
- Да кто приехал? к кому? - бормотал робко смущенный супруг, в недоумении почесывая свою лысину.
- Ваш родной племянник, Сергей Александрыч… Слышите ли вы? Сергей
Александрыч? Он изволил прокатить сейчас мимо нашего дома и не удостоил даже взглянуть на наши окна. Теперь он у вашей милой и доброй сестрицы, у Олимпиады
Игнатьевны… Видно, эта подлая притворщица чем-нибудь особенно умела заслужить его любовь и уважение, - заметьте, он к ней к первой является с визитом… Впрочем, и не мудрено… У нее в доме есть недурная приманка для молодых людей. Наташа девочка смазливенькая и к тому же умеет делать глазки… Что за беда, что двоюродный братец!
Нынче все позволено. Двоюродные братья женятся же у немцев на двоюродных сестрах, а в Париже и на родных сестрах давно женятся. Он же ведь прямехонько из Парижа…
Только слушайте, я заранее объявляю вам, Ардальон Игнатьич, если между вашим племянничком и племянницей заведутся какие-нибудь шашни, в чем я не сомневаюсь, - я пяти минут не остаюсь здесь. У меня три дочери невесты, девушки нравственно воспитанные, с благородными чувствами. Я не потерплю никакого скандала и, в случае крайности, сама все лично объясню губернатору и буду просить его защиты.