У Катерины была своя правда, и правда эта таилась далеко-далеко, в туманном зыбком прошлом — в смутных воспоминаниях детства: баба Вера, суженый которой погиб, сгинул на фронтах Великой Отечественной, родила поздно, от залетного ухажера. Работала как каторжная. Приласкать дочку сил не оставалось, да и давила горькая участь матери- одиночки, по ночам рыдавшей в подушку. Правда Катерины таилась там, в маленькой комнате, где ползала она в тупом одиночестве, привязанная за ногу к тяжелому старинному столу, пока мать днями напролет ишачила за палочки-трудодни в тетрадке колхозного учетчика.
Чего-то, видимо, не получила Катерина в детстве: когда измученная баба Вера чуть не ползком добиралась до дома и отвязывала дочь, сил материнских хватало лишь на то, чтобы накормить, обстирать да искупать. Все мы родом из детства. Может, и пустые невидящие глаза пьяной Катерины смотрели в прошлое и видели там пустые глаза одинокого ребенка, уставшего ползать у стола и тупо мычать в темноту?
Это называется травмой поколений, но какое дело было Катерине до неумолимой статистики искалеченных войной и политикой судеб? Психологи назвали бы, пожалуй, поведение запойной Катерины деструктивным и суицидальным. Со знанием дела и диагноза психиатры отметили бы плохо развитую эмпатию у ребенка, недополучившего внимания и любви в раннем детстве, нарушение развития интеллекта и эмоциональной сферы в условиях депривации, — но что могло изменить это знание в ее жизни, в тупой тоске, тяжелом унынии, которое уходило лишь от водки, да и то ненадолго?
Своя правда была и у бабы Веры, родилась которая в огромной патриархальной семье, где родителей называли на «вы», детей не ласкали, воспитывали в строгости и благочестии. Но дети в этой огромной семье росли окруженные добрым миром своих многочисленных сестер и братьев, бабушек и дедушек, невесток и зятьев, отца и матери. Они и без ласки чувствовали тепло и защищенность семьи, родительское гнездо, где безопасность и сила, а в красном углу перед иконами — всегда горит лампадка.
И это родовое гнездо было безжалостно разрушено. Кулаки уничтожались как класс, а семья бабы Веры хоть и не использовала наемный труд, но считалась зажиточной: имела на шестнадцать человек двух коров, семерых коз и козлят, лошадку и полный двор кур, гусей, уток. Вся семья сгинула навеки — и следов не разглядеть в ожидаемой заре коммунизма. Уцелела одна баба Вера, которую спасла, приютила одинокая солдатка-крестная.
Баба Вера воспитывала дочь одна, растила так, как когда-то растили ее саму, не осознавая, что не хватает ребенку любви, а строгость и благочестие не могут эту любовь заменить. Да и от веры, крепкой веры в Бога и обычая во всех делах жизненных на Него полагаться и уповать, молиться и знать силу молитвы, хоть и редко, пару раз в год, но как закон жизни — исповедаться и причащаться, от всего этого наследства у бабы Веры в памяти остались только несколько правил: носить крестик, молиться перед едой и перед сном — вот, пожалуй, и все. Да и то — слава Богу! Вытравливалась вера из душ, выжигалась, рушилась вместе с разрушенными храмами. На кого уповать? В ком опору искать? Где взять силы человечку маленькому? И в бабе Вере силы душевные -- чуть теплились. Вот такая правда была у них всех...
Да, хлебнула горя баба Вера, и жизнь ее была подобна сломанному деревцу: еще живое, зеленое, а соки от корней не поступают в ветви. Катерина — веточка этого деревца — совсем засохла, и душа ее омертвела почти. Но бывает, смотришь, стоит мертвое, засохшее деревце, подойдешь ближе — а там пробиваются побеги молодые, зелень нежная тянется изо всех сил к солнышку, корни живы и питают — и дают жизнь. На такой побег была похожа Зинка. Вырастет, расправит ли веточки, станет ли деревцем, молодой порослью на выжженной земле, или не хватит сил, завянет, засохнет?
Она пыталась найти работу, хошь какую-нибудь, но, взглянув на нее — худенькую, маленькую, брать отказывались. Мать сердилась: это не тебя не берут, ты сама работать не хочешь, дармоедка! Вот поживешь на своих хлебах, враз работу найдешь!
Зинка хотела доучиться, а потом поступить в институт, на геолога. Но стало уже понятно, что школу окончить не получится: мать отдала ее прошлогоднюю форму вытянувшейся, долговязой Таньке, и в школу пойти теперь было не в чем. Да и не даст мать учиться, раз погнала из дому.
Зинка решила ехать к отцу. К поездке готовилась тайно, задолго. Уже пару лет она хранила адрес отца, на стертой квитанции о денежном переводе от Ванечкина Ф.И. Потихоньку копила деньги, оставляя сдачу. Накопила триста рублей. Тетя Маруся знала, куда Зинка едет, дала ей пятьсот рублей — пять сторублевок (специально так: одну потеряет или украдут — еще четыре останутся), обняла, прижала к себе: