Папу он не знал, а с мамой им было очень хорошо вместе в их маленькой однокомнатной квартире. Там все радовало малыша: кухня с самыми вкусными запахами на свете, уютный диванчик, собственный письменный стол, который ждал, когда он, Олежка, пойдет в школу и будет заниматься важным делом — уроками, а пока они с мамой за ним рисовали вместе, учили буквы, читали азбуку.
Или чудесный сервант, в котором располагалось целое множество полочек, шкафчиков, отделений. В одном — высоко — прятались сюрпризы и замечательные подарки: машинки, мяч, подъемный кран, конструктор, из которого они вместе с мамой мастерили всякие разности. И у него всегда получалось лучше, чем у мамы, и она хвалила его: «Ты у меня настоящим мужчиной растешь, сынок!»
Были антресоли, где ожидали своего часа новогодние игрушки. Он так любил и так ждал всегда приближения сказочных дней, когда мама, встав на стул, доставала большую коробку, полную ваты, дождика, хрустальных волшебных шаров и сосулек и прочих чудесных игрушек, которыми они украшали елку.
Был ящичек, где хранился их семейный фотоальбом. И там мама была маленькой девочкой в коротком платьице и школьницей с портфелем в руках — это когда его еще у мамы не было... И портрет мамы, где она смотрела прямо на него и улыбалась ласково, конечно, только ему, и солнечные лучи золотились на маминых солнечных волосах. «Солнышко», — шептал он, глядя на любимую фотографию.
А еще — снимки на юге, где он строил на песке дворец: он всегда любил что-то строить, а мама смеялась и помогала. Он стал архитектором, и хорошим архитектором, — наверное, благодаря тем детским играм...
Что-то он совсем расклеился: игрушки елочные, сервант, диванчик... Узнал бы кто на работе... Метр девяносто пять и сто килограммов накачанного тела вкупе с суровым взглядом и короткой стрижкой как-то не свидетельствовали о сентиментальности их владельца.
Став взрослым, иногда слышал или читал высказывания о том, как балует мальчиков женское воспитание, не позволяет воспитать настоящих мужчин. Он хорошо знал, что это не так. Все бывает по-разному...
Его мама была умной и сильной — это он сейчас понимал. Но силу свою всегда скрывала. Четырехлетний Олежка боялся темноты, а мама делала вид, что не замечает страхов сына. Обнимала его и шептала:
— Сынок, мы, женщины, такие трусишки! Как хорошо, что у меня есть ты! Знаешь, вот в ванной темно, и мне даже страшно как-то туда идти...
И он чувствовал прилив великодушия и благородства, и это великодушие и желание помочь маме прогоняли страх начисто. И он шел и включал свет и радостно объяснял:
— Смотри, видишь, светло! И нечего тут бояться!
А в пять лет он брал у мамы сумку:
— Мам, пойдем быстрее!
— Да я бы с радостью, сыночек, вот только сумка тяжелая... Мы, женщины, народ хрупкий...
— Давай я понесу! Мне не тяжело!
Это сейчас он понимал, что сумка была совсем легкой, а тогда учился — учился быть сильным.
— Не плачь, сынок, мужчины не плачут!
— А если не можешь не плакать?
— Закрой дверь и поплачь, а потом выйди и улыбнись!
Так внезапно закончилось детство и так рано... Из садика его забрала мамина подруга, Лена.
— Где мама?
— В больнице, Олег. Ей делают операцию: аппендицит.
Маму он больше не увидел. И фото маминых больше в руках не держал никогда. Приехала тетя Галя, мамина сводная старшая сестра, быстро оформила его в детский дом:
— У меня своих детей нет и не было, а уж с чужими я и подавно не справлюсь. Ты уже большой, Олег, будешь расти в коллективе, тебе это полезно. Квартиру вашу я сдавать стану, что ей пустой стоять-то. Деньги получу с квартирантов, глядишь, тебе куплю подарок какой-нибудь к школе.
В детдоме он, домашний, любимый, тем не менее не стал мальчиком для битья. Он быстро научился драться и не давал себя в обиду.
Грозой детдома был Шняга, Вовка Шнягин. Он не отличался особой силой, но был патологически жестоким, не боялся боли — ничего не боялся, мог порезать себя самого или других — на раз. Олег дрался с ним и делал вид, что тоже не боится боли, не боится крови — ничего не боится, и Шняга отстал, признал равным.
Подарков от тети он не дождался. Да и саму тетю видел только один раз, когда уже вырос и стал жить самостоятельно. Тетя не лишила его жилья, не продала втихаря — и за то спасибо. Когда он, уже совершеннолетний, пришел в их с мамой квартиру, она была пуста. Совершенно пуста — ни мебели, ничего. Даже лампочки выкручены. Что ж... он выжил, не пропал, не попал в тюрьму и не стал преступником или тунеядцем.