— Сейчас, Ирина, сейчас, — укол поставлю...
— Нет, Танечка, это моя душа болит. Я теперь знаю, как она болит... Я сегодня все рассказала Леше. Призналась, что обманула и его, и Леночку. Думаю теперь: не простит мне сынок этого, не простит. Бросит он меня после моих признаний. Ведь я своими руками его любовь разрушила... Ну что ж, думаю, если не простит, значит, так тому и быть. Заслужила я это наказание. Танечка, я так боюсь: Лешка, он не вернется.
Ирина заплакала. И долго еще сидела Таня у ее постели, долго говорили они, пока после укола обессиленная больная не задремала, откинувшись на подушки. Пришла сиделка. Объяснила, что опоздала из-за болезни мужа. И завтра ей тоже нужно уйти пораньше, не сможет она дождаться Алексея. Таня обещала прийти с утра, подежурить до прихода Леши.
Ночью спала плохо. Переживала: сможет ли Лешка простить, вернется ли вообще, не бросит ли мать на произвол судьбы. Утром наспех умылась, есть не хотелось — аппетита никакого не было. Взяла с собой книгу — почитать больной, чтобы отвлечь ее как-то от переживаний. Дверь в соседскую квартиру была открыта, Таня вошла и замерла в коридоре: Лешка был уже дома, видимо, зашел как раз перед ней. Она затаила дыхание и стала молиться про себя, прислушиваясь.
Ирина плакала:
— Прости меня, сыночек, пожалуйста! Может, ты сможешь меня простить? Если не сможешь — я тебя пойму... Но, может, все-таки сможешь? Ну пожалуйста! Я сделала так много ошибок в своей жизни — теперь я это понимаю... Я высмеивала твою мягкость, я тебя тюфяком звала всю дорогу... Пыталась научить тебя быть жестким, напористым. Думала, что иначе ты пропадешь в этой жизни... И никогда не добьешься успеха... Я Леночку обманула. А она страдала. И ты страдал. Но я хотела как лучше... Я — твоя мама... И я всегда любила тебя и всегда буду любить. Всегда буду любить тебя, сыночек! Ты молчишь? Наверное, ты не простишь... Я заслужила это твое молчание. Ты иди, сыночек, иди, ничего, я понимаю, что такое не прощается.
Повисла тишина. И Таня напряглась в ожидании — сейчас Лешка выйдет из комнаты и уйдет. Уйдет навсегда и оставит мать одну. Таня прижала руки к горящим щекам и вдруг услышала:
— Мам, ну что ты?! Куда я пойду?! Я тебя никогда не брошу! Знаешь, я всегда знал, что ты любишь меня. Но иногда, иногда мне казалось — что я не заслуживаю твоей любви, что я недостаточно хорош для того, чтобы меня любили... Я прогонял эти мысли... Я знал, что на самом деле ты любишь меня... Но хорошо, что ты сказала мне об этом сама! Мам... Мамочка! Я так долго ждал от тебя этих слов!
Наступило молчание. Таня почувствовала, что ноги плохо держат ее, и тихонько сползла по стенке коридора. Потом почувствовала, как поднимают ее крепкие руки Лешки, и обнаружила себя в кресле рядом с кроватью Ирины.
— Теть Тань, милая моя, ну что с тобой?! Сейчас я тебе корвалола накапаю! Не нужно корвалола? А почему ты плачешь? От радости?! Да, у нас с мамой сегодня радость! Праздник у нас сегодня! И — знаешь, теть Тань, сегодня я привезу к нам Леночку — помнишь Леночку? Я ее нашел ночью, вся «скорая помощь» мне помогала! По телефону час говорили! Поможешь мне, теть Тань, стол накрыть, ладно?
Таня закончила свою историю и — не удержавшись — всхлипнула. Я тоже с трудом сдерживала слезы.
— Танечка, а сейчас ты с Лешкой и Леночкой общаешься?
— Так как же не общаться-то — они меня сюда и привезли на своей машине. Вот приедут в Оптину в выходные — я тебя и познакомлю с ними. Два сынишки у них растут. Да... За пятнадцать лет много воды утекло... Только Лешка теперь уже не Лешка, а Алексей Игоревич — уважаемый врач, хирург.
Живый в помощи Вышняго
Был обычный осенний день, когда к окнам старенькой избушки на улице Н. подошел высокий полный мужчина лет пятидесяти с маленькими бегающими глазками. Он оглянулся вокруг и тихонько заглянул в окно. Хозяйка избушки и не подозревала о постороннем.
Анна Максимовна, или по-простому баба Нюра, сидела на стареньком любимом диване и вязала носки. Баба Нюра была невысокая, худенькая, седая и казалась хрупкой. Этакая старушка-одуванчик. Но видимость эта была обманчивой: мало было дел, которые не умели бы делать ее до сих пор ловкие, натруженные руки. И голова еще, слава Богу, работала хорошо, умная она была, эта Нюра. Вот только память в последнее время подводила...