В сберкассе была длинная очередь, и парнишка остался ждать на улице. Нюра стояла в очереди и думала:
— Слава Богу, что деньги у меня есть, смогу людям помочь.
Стоять было тяжело, ноги быстро устали, и она стала молиться про себя, как привыкла. Она знала многое из Псалтири наизусть: Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих... (Пс. 90, 10-11).
Нюра сняла деньги и вышла на улицу. Она уже хотела протянуть ждущему ее парнишке пачку новеньких купюр, но вдруг как будто кто-то подтолкнул ее под руку, и она, неожиданно для себя самой, сказала:
— Деньги-то я сняла. Только на улице не отдам. Сейчас ко мне домой вернемся, там у меня младшие братья должны приехать в гости. Кассету глянут. Я ж в них сама-то не разбираюсь.
Тут же ей стало стыдно за себя: она как бы недоверие проявила к человеку хорошему. И, стараясь загладить вину, добавила:
— Дом рядышком, сейчас быстренько обернемся... Я тебя похлебкой угощу... Грибная... Сама собирала грибочки — одни белые.
Лицо парня скривилось, а глаза перестали быть добрыми. Он оглянулся по сторонам: кругом шел народ. Парень злобно прошипел:
— Пошла ты вон, дура старая, со своими белыми грибочками!
И развернувшись, быстро скрылся в толпе.
А Нюра отшатнулась как от удара, постояла немного, приходя в себя, и побрела домой. Шла и плакала. Было такое ощущение, как будто потеряла она хорошего знакомого, к которому уже успела почувствовать симпатию. Как будто на глазах ее исчезла куда-то замечательная семья: обаятельный парнишка, и его жена, ждущая третьего ребенка, и двое малышей, и теща с тестем, которые где-то в деревеньке собираются праздновать юбилей и надеются на встречу с детьми и внуками.
Потом потихоньку стала читать про себя Псалтирь, и на душе стало легче. От слов молитвы ушли обида и печаль. Под ногами шуршали желтые листья, а дома ждали горячая печь, и серая Муся, и грибная похлебка. Хорошо!
Подходя к дому, увидела соседку, добродушную и разговорчивую Татьяну. Поздоровались, и Таня с ходу запричитала:
— Баба Нюра, ты смотри, никому двери не открывай, тут мошенники объявились, они за пару дней пол- улицы нагрели! Чего ты там бормочешь? Молишься?
И вдогонку Нюре проворчала:
— Ох уж эти бабульки, все молятся да молятся, а сами ж как дети малые — любой мошенник обманет... Двери, говорю, получше запирай!
Любовь к жизни. Почти по Джеку Лондону
Дождись меня, пожалуйста! Не умирай! Теплое весеннее солнышко так ласково пригревает, и скоро будут проталины. И зажурчат ручьи. И звонкая капель зазвенит веселой песенкой. А если ты не умрешь, мы с тобой дождемся лета. И пойдем на травку. И она будет такая молоденькая, нежная, сладко пахнущая. И ты найдешь свою особенную кошачью травку и будешь уминать витаминчики и жмуриться на солнышке. А я сяду рядом с тобой, и тоже пригреюсь, и почувствую себя моложе. Как будто позади нет череды этих долгих лет, будто скинула я их, как тяжелую сумку с плеч. Мы представим с тобой, что мы совсем юные. И нас никто не обижал. Мы не знаем, что такое предательство. И одиночество никогда не стояло угрюмо за нашими плечами. И по нашим щекам не текли слезы потерь, безвозвратных потерь. Я что, плачу? Нет, это просто ветер. От него слезятся глаза. Главные слезы — их не видно. Это когда плачет душа. Ты знаешь, что такое душа, Кот?
Я еду в поезде и вспоминаю свое знакомство с одним оптинским котом. И надеюсь встретить его по возвращении. Вообще-то оптинские коты — образец неги и покоя. Их обычно никто не обижает, и они толстые, сытые и медлительные. Кот, с которым я познакомилась в прошлый приезд в Оптину, был исключением из правил.
У меня было послушание — помогать одной старушке, духовному чаду оптинского игумена Н., которая жила рядом со стенами Оптиной пустыни. В ее небольшой комнате было тепло и уютно. Вместе с этой бабушкой жила белоснежная кошка Мурашка. Мурашка была кошкой стерилизованной, никогда не имела котят, была очень спокойной, покладистой и аккуратной. Питалась она исключительно «Вискасом» и проводила дни в сонном безмолвии. Казалось, мало что волнует Мурашку, иногда она больше напоминала мне растение, а не кошку.