Полкан
В Каменке беда — взбесился Туман, собака старого Ефрема. Сначала не отходил от хозяина, лизал руки, лицо, потом стал беспокойным, отказался от еды, стал есть несъедобную дрянь, как будто сошел с ума. И когда у Тумана начались спазмы и он не смог пить воду, а вместо хриплого лая завыл — Ефрем застрелил верного пса.
Затем заболела собака в соседнем с дядькой Ефремом дворе, еще одна... Бешенство. Эпидемия собачья. Может, лиса дикая виновата, может, еще какая живность, мало ли их по степи бегает... Если бешеные собаки покусают людей — смертей не оберешься. Казаки затеяли отстрел.
Полкан, большая сильная овчарка, у деда Федора со двора не выходил — нет на нем заразы. Но против круга не пойдешь — стрелять всех собак, значит всех.
Таля любит умного Полкана, с ним ничего не страшно: у чужого не только угощения не примет — близко не подпустит. Со своими, особенно с детьми, Васей и Талей, ласков, как щенок, любит их — сил нет. Полкан учил Талю плавать: держишься за мощную шею и знаешь — друг не даст утонуть.
И вот сейчас его застрелят и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить! Таля ведет Полкана на сеновал. Со всех дворов Каменки слышны выстрелы, визг и вой собак. Полкан мелко дрожит — он все понимает. Таля долго и старательно закапывает собаку в сено, говорит как можно внушительней:
— Лежать! Лежать тихо, Полкаша! Иначе тебя застрелят! Понимаешь?
Из-под сена доносится приглушенное тихое ворчанье. Толи все понял умный пес, то ли просто поражен странным поведением девчушки.
Таля выбегает скорей наружу, бежит к дому. Вовремя. Вооруженные казаки уже заходят на двор, осматриваются: будка, большая миска.
— Здорово дневали, Федор Ильич!
— Слава Богу!
— А где ж собачка ваша?
Дед Федор удивленно осматривается вокруг, переводит взгляд на Талю, потом, не торопясь, отвечает:
— Да кто знает, где его носит...
— Простите, хозяева, дозвольте поискать...
— Ищите... Должно, в степь убег...
Прошли по двору, пошли к сараю. А Полкан чужих всегда лаем встречал. Таля сжалась, сама в крохотный комочек превратилась, только сердце разбухло — стучит — кажется, на весь двор слышно.
Вышли казаки с сеновала, попрощались. Таля бросилась в сарай, а Полкан лежит, затаившись,
и вышел только когда расстрелыцики ушли со двора. Так и остался жить верный пес и много лет еще служил своим хозяевам.
Как дед Федор завел себе приятеля
— Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Дав- шу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся: отьимеши дух их, и изчезнут, и в перстъ свою возвратятся (Пс. 103, 27-30).
Горит лампадка, освещая уютным зеленым светом горницу.
— Сие море великое и пространное, тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими... Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время (Пс. 103, 25-26, 27).
«Гады — это змеи; фу, какая гадость, — думает Таля. — Гадость — это от слова “гады”?»
Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:
— Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим (Пс. 118,103).
Сквозь дрему: «Как это — “паче меда”?» Вспоминается желтый тягучий сладкий мед. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьется, вьется, плетет кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон.
Открывает глаза — солнце бьет в окна, мамушка давно напекла пирогов, Таля потягивается, нежится... Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на теплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: все цветет, все радуется жизни.
— Доча! Поди-ка посмотри, — из-под земли слышен дедушкин голос.
Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб — дед лежит на лежанке, прячется, старый, от жары, иногда и ночью спустится, поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!
— Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки желтые на височках? Как ушки? То ужик!
Лег дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела... Приподнялся —уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущенно на Федора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком — есть такая старая дурная привычка у испуганных ужей.