Он бывал здесь очень много раз. Как и старая литейная на Семнадцатом шоссе, эта коса тянула к себе молодежь, слишком молодую для того, чтобы куда-нибудь осмысленно тянуться. Он вспомнил, как они с Меррин однажды попали под дождь и спрятались под этим мостом. Они еще учились в школе, и никто из них не умел водить машину, да и машин у них не было. Сидя на склоне, на поросших травой булыжниках, они по-братски разделили вымокшую корзинку жареных ракушек. Было так холодно, что их дыхание обозначалось облачками пара, и он держал ее мокрые замерзшие руки в своих.
Иг нашел грязную позавчерашнюю газету, и они попробовали ее читать, а когда ничего из этого не вышло, Меррин сказала, что нужно сделать что-нибудь духоподъемное. Что-нибудь, что улучшит настроение любому, кто посмотрит на реку под дождем. Плюнув на моросящий дождь, они взбежали по склону, купили в придорожном магазинчике свечки для именинного пирога и тут же сбежали вниз. Меррин научила его делать из газеты кораблики; они стали зажигать свечки, ставить их в кораблики и отпускать по воде – длинная цепочка маленьких огоньков, медленно уплывающая в пропитанную влагой темноту.
– Вместе мы способны на великие дела, – сказала Меррин; ее холодные губы были так близко от его уха, что Иг зябко вздрогнул; ее дыхание пахло ракушками. Она все время дрожала, борясь с приступом хохота. – Игги Перриш и Меррин Уильямс делают мир лучше и привлекательнее, по бумажному кораблику за раз.
Она либо не замечала, либо притворялась, что не замечает, как кораблики наполняются водой и тонут, отплыв от берега не больше чем на сотню ярдов, свечки гаснут одна за другой.
Воспоминание, как все это было и каким он был, когда они были вместе, остановило бешеный, неудержимый вихрь мыслей в его голове. Впервые, пожалуй, после пробуждения Иг смог сделать серьезную попытку разобраться, что же это с ним происходит.
Он вновь рассмотрел возможность полного разрыва с реальностью: что все, испытанное им за этот день, – чистейший плод воображения. Это был бы не первый раз, когда Иг путал фантазию с реальностью, и он знал, что весьма подвержен фантастическим религиозным галлюцинациям. Он не забывал вечер, проведенный в Древесной хижине разума. За последние восемь лет не было, пожалуй, и дня, когда бы он о ней не вспомнил. Конечно же, если эта хижина была фантазией – а все прочие объяснения не имеют смысла, – это была общая фантазия на двоих. Они с Меррин нашли домик на дереве вместе, и то, что там приключилось, стало одним из тайных узлов, привязывавших их друг к другу, давало пищу для размышлений, когда ночью вести машину становилось скучно или когда они оба просыпались от раскатов грома и не могли снова уснуть. «Я знаю, что это возможно, когда у нескольких людей одна и та же галлюцинация, – сказала как-то Меррин. – Я только не думала, что такое возможно и со мной».
Но если считать рога всего лишь особо навязчивой пугающей иллюзией, давно назревавшим прыжком в безумие, возникала проблема: все равно же он имел дело с той реальностью, которую видел. Если события все равно происходили, не было смысла убеждать себя, что они происходят только в его голове. Его веры здесь не требовалось, его неверие не влекло за собой никаких последствий. Сколько бы он ни трогал свою голову, рога никуда не девались. И даже если он их не трогал, то все равно ощущал их болезненно чувствительные кончики, обдуваемые прохладным ветром. В рогах ощущалась твердая убедительная плотность кости.
Погруженный в размышления, Иг даже не услышал, как по склону съехала патрульная машина, съехала, заскрипела гравием и остановилась чуть позади «Гремлина», ее сирена коротко взвыла. Сердце Ига болезненно дернулось, и он повернулся на звук сирены. Один из полицейских успел уже высунуться из окошка своей машины.
– В чем дело, Иг? – спросил коп, который был не просто копом, а копом по фамилии Штурц.
На Штурце была туго облегающая рубашка с короткими рукавами, из которых выглядывали руки, обожженные солнцем до золотисто-коричневого цвета. Со своими выгоревшими, пшеничного цвета волосами и зеркальными очками он вполне годился на рекламу сигарет.