На рассвете я вернулся домой и понял, что Кадий ушел. Передо мной стояла не моя супруга, а точно ее тень — узница страха и угрызений совести. Она казалась такой измученной, всеми покинутой, неприбранной, махнувшей на себя рукой, что видеть ее было еще тягостней, чем вечером накануне.
Должно быть, она всю ночь ждала, когда за ней придут, чтобы арестовать по моему заявлению.
Я бродил почти час, заглядывал а разные уголки дома, точно не надеялся увидеть их снова. Мне казалось — все вокруг удивляется тому, что я остался жив. Наконец, я вошел в комнату, где мы были наедине, я и Анна. Я стоял перед ней и мягко втолковывал: «Если то, что я предполагаю, правда, знаешь, где ты должна была провести эту ночь? И он вместе с тобой! Однако этого не случилось. Самое главное — это наши малыши, только о них надо думать. Что мы, разве о нас речь? Меня ты предпочла видеть мертвым, и сама, по правде, не заслуживаешь права жить. И все-таки, ежели зашел разговор, я хочу тебе только добра, несмотря на боль, которую ты мне причинила. Как я ни настраиваюсь против тебя, ничего не выходит — вот в чем штука. Не получается разлюбить. Я из той породы, что любят только одну. Поэтому я предлагаю следующее: если сумеешь порвать с этим человеком, тогда начнем новую жизнь, как будто ничего не было. Если же это выше твоих сил и ты без него не можешь жить, если твое чувство к нему сильнее моего к тебе, тогда что ж! Если ты печешься о нем больше, чем о своих детях, если ненавидишь меня, если мое прощение тебя не трогает, тогда что ж! Брось нас и уходи. Я разрешаю тебе это сделать и обещаю не преследовать. Твоя честь и честь наших детей заботит меня куда сильней любой мысли о мщении». Сперва она ничего не ответила. Ревмя заревела, потом опустилась на колени. «Сейчас ты меня, — сказал я, — этим не проймешь». Она все тянула ко мне руки. «Не вздумай обнять меня. Еще не время. Пусть день проходит за днем, и когда я увижу, что твое сердце вновь бьется в лад с моим, когда почувствую, что искренняя благодарность заставила тебя забыть о другом мужчине — вот тогда-то мы и начнем понемногу сближаться. И, кто знает, может быть, в этом сближении нам будет больше радости, чем если бы все сошло гладко». «Ты прав, — ответила она. — Мы не должны лукавить. Хочу тебе признаться: вчера я поняла, в кого превратилась. Мне стало страшно. И еще: теперь я знаю, что лучше тебя нет никого на свете. Я восхищаюсь тобой. Клянусь, ты не упрекнешь меня в неблагодарности. Я заслужу твое прощение». И она сдержала слово. Стороной я узнал, что однажды она виделась с Кадием, но лишь затем, чтобы сообщить ему, что между ними все кончено. Ее тяготила ее вина, но она искупила свою вину полностью. Ни разу она не нарушила клятвы. С того дня ее нельзя было упрекнуть ни как жену, ни как мать, ни как хозяйку. Не прошло и полугода, а мы уже спали вместе, в одной постели, и снова были по-настоящему счастливы.
Женщина, передавшая мне слова Дюкуртиля, закончила свой рассказ так:
— Когда она ушел, мы с мужем, потрясенные его признанием, долго стояли на месте, не глядя друг на друга, а потом сидели, не находя слов. Оба мы были в слезах.
Всеобщее удивление овладело деревней. Наш булочник немало сделал, чтобы подробности драмы стали достоянием всех. Любопытно, что он, видевший только развязку, излагал факты так, будто Кадий действовал с самого начала в его присутствии, и это было столь убедительно, что якобы промах Кадия, накидывавшего петлю, стал общепринятой версией. И хоть жена Дюкуртиля тут оказалась не замешанной, молва не простила ей ее злополучного пособничества. Но этого мало: толпа обывателей выказывала знаки презрения Дюкуртилю за его прощение, которое сочли проявлением слабости и попустительством греху, и пошло по округе присловье: «Несчастных рогоносцев мы видали, а тут — рогат, удавлен да счастлив».