Я вижу дальше своих подданных, нюх у меня острей. Да, я, может быть, послабее кое-кого, но в моих силах всех разорвать, даже самых накаченных, бессмысленной ловкостью и силой. Поскольку я — умней.
Только их царь, только один их царь способен обладать — разумом…
Нельзя победить разум, невозможно совладать с ним. Разум, — самая совершенная из всех возможных система вооружения. Разум, — вершина окровавленных клыков, и раздирающих плоть когтей.
Я — царь разума. Его заоблачный пик.
Я — вершина творения.
Шорох смятого листа смородины, упавшего на тропинку у дома, смятение придавленной легкой ногой песчинки, податливое сопротивление неподвижного ночного воздуха.
Невесомый перезвон постороннего движения за стеной.
Даже сверчок не замечает его. Мой сторож.
Но внутри меня, где мрак, и всполохи северного сияния, где его холодный блеклый свет, — я вижу, как на экране радара, пустое место, которое вдруг заслонило стену призрачного пламени, сжигающего меня.
Заслонило, — и пропало.
Кто-то подкрадывается ко мне. Приближается. С недобрыми намерениями. Желая застать меня врасплох.
Смешно.
Меня. Застать. Врасплох.
Невозможно.
Что жизнь, — ради которой здесь все, в этом гнилом болоте, скрестились на копьях. Такая муть. Которая не стоит выеденного яйца.
Все из-за нее… Столько страхов, предательств, — и столько надежд.
Которым не суждено сбыться.
Ни для кого, и — никогда.
Потому что, с того далекого в веках момента, когда пришел на землю разум, эта изощреннейшая и опаснейшая из детских игрушек, — никого не миновала сия чаша.
Миллиарды разумных тварей желали продлить ее себе, и лишали ее других. Каждый из них отчего-то возомнил, что может что-то там продлить, или чего там лишить, — что это в его возможностях.
Продлить или лишить, — какая наивная иллюзия. Есть только то, — чего нельзя ни продлить, ни лишить.
Власть над своей или чужой жизнью, — это бред, — нашептанный каждому его загадочным разумом… Про который никто не знает, что это такое.
Только я, царь зверей, знаю: это игрушка. Опасная, убийственная игрушка. Поскольку он, встречаясь с себе подобным, — не терпит конкуренции, желая только одного, — лидерства. А не присутствия или отсутствия яркой приманки, — называемой существованием…
Что мне яд, или холодный блеск кинжала, из-под темного плаща, или контрольный выстрел в голову, — лишь долгожданная свобода.
Бесконечная, желанная утопия, — почти панацея. Абсолютное лекарство. Решение всех проблем…
Поэтому справедливо, — если друг жадины убьет меня.
Это он застыл сейчас в нерешительности у той стороны перекосившейся двери. Собираясь с духом.
Я — недвижим. Сплю. Я — легкая добыча.
Всего лишь дуплет из обреза, — в одном стволе которого жекан, а в другом — крупная дробь.
Всего лишь мгновенье дыма и грохота… И пол дела сделано.
Потом нужно рубануть топором, — как я, того смертяка позапрошлой ночью. Но не один раз, — много. Сколько хватит сил.
Ему нужно рубить меня, и рубить, — пока мои части не станут разлетаться по темной комнате, и вся она не покроется крошевом из того, что так недавно было мной…
И меня — не будет. Вот — наивысшее блаженство. Вот нирвана. Вот цель, — вот мое несметное богатство. Сокровище.
Только скорей, скорей, скорей, скорей, — мне так хочется, что я уже не могу ждать…
Я плотнее сжал закрытые глаза. От нетерпения. От нетерпения, колотившего меня.
Дверь заскрипела, открываясь.
Кто-то застыл на пороге.
— Мне — страшно, — сказала мне Гера.
Я отпустил боковину кровати, в которую вцепился мертвой хваткой. Спина моя, сотканная из бугров напряженных мышц, разгладилась.
Я — обмяк, получивший затрещину, переживший ложную тревогу, эту очередную иллюзию. Отнявшую все силы…
«Мне страшно», — медленно повторил я за Герой, внутри себя, ее фразу. Она возникла в черноте сознания, на том месте, где только что бушевало северное сияние, озаряя мир неверными всполохами.
«Мне страшно», — повторил я вслед за Герой ее слова, сказанные на неизвестном мне языке.
У них было какое-то значение.
«М-н-е с-т-р-а-ш-н-о», — как спокойно от этих слов, и пусто.
Они понравились мне своей нездешностью. Загадочностью и таинственностью. Очарованием звуков, — из которых слагались.
Я повторил их внутри себя. Один раз, а потом еще один.
— Мне страшно, — наконец-то я сказал их негромко Гере, которая стояла в проходе, не решаясь ни повернуть обратно, ни войти внутрь помещения.
— Дядя Миша, бедненький, — так же тихо ответила она мне.