— Но мы не пьем.
— Какая разница. Что вам, сигареты для меня жалко?
Ему дали сигарету, и поднесли, вдобавок, зажигалку. Он тут же от неопытности обмусолил весь фильтр, потом начал жадно затягиваться, раз, два, три, — и в результате закашлялся.
Но все-таки пришел немного в себя. Понял, — где находится.
— Я такое пережил, — сказал он, — такое пережил… Не приведи господи вам испытать подобное. Не приведи…
— Конечно, — согласился с ним Гвидонов.
— Я не испугался, — сказал профессор, — я совсем не испугался.
— Конечно, — кивнул ему Гвидонов.
— Это не передать словами.
— Словами передать можно все, — возразил Гвидонов.
— Это, Владимир Ильич, не передать.
— Тогда мы никогда не узнаем то, что с вами произошло. Что весьма прискорбно.
— Но об этом можно рассказать, — сказал профессор.
У народа, не искушенного в тонкостях лингвистики, голова пошла кругом…
Прошло еще минут пять, пока профессор не пришел в себя настолько, что смог связать свои впечатления в определенный рассказ.
Но потребовал, чтобы все, кроме Гвидонова, от него отошли. Подальше. Как можно дальше. Чтобы не расслышали ни единого слова.
Произошло же с ним следующее…
Он изначально был уверен в бесцельности их вылазки. И совершенно не понимал, своей роли во всем этом.
Но поскольку профессия приучила его к терпению, а терпение скрашивал анализ происходящего, — то оставалось предаваться анализу. То есть, хоть что-то делать, чтобы не стало окончательно скучно.
Поэтому он хотел взглянуть на третьего, поскольку симптомы его чуть ли не паники, — судя по тому, что он говорил по рации, — были похожи на возникновение фобии. Например, боязни замкнутого пространства.
Но нужно было посмотреть самому.
Поэтому он шел за Гвидоновым, и думал о фобиях, — вспомнил один забавный случай, когда больной не мог ездить в лифтах. В метро, — сколько угодно, или находиться в чуланчиках, в машинах, автобусах, — это пожалуйста. Но стоило ему оказаться в лифте, как немедленно начиналась реакция. Больной вдруг понимал, что останется здесь навсегда, — или оборвется трос, или его раздавят стены лифта, или случится пожар, и он сгорит, или пробьет кабель, и его убьет электрическим током.
Так всегда, когда он попадал в лифт, — он собирал всю свою силу воли, чтобы доехать до нужного этажа, потому что прощался с жизнью. Которая вот-вот должна была закончиться.
Интересный случай.
И тут на этом, в самом деле, интересном месте, он почувствовал беспокойство.
Словно начало происходить что-то неприятное, но он еще не понял, что.
Посмотрел на Гвидонова, — тот спокойно шел впереди. Еще дальше виднелась спина охранника, за ней — местного из бригады лягушатников.
Но беспокойство усиливалось.
Словно, с каждым своим шагом, он делал нечто предосудительное, за что должен быть наказан. Ему становилось стыдно и страшно одновременно, — будто он наклонился к двери, прилип к замочной скважине, и увидел нечто в высшей степени непристойное, что его, к тому же, совершенно не касалось… Дверь эта в любой момент могла распахнуться, и своей тяжестью расплющить его по стене, так что и мокрого пятна на ней от него не останется.
Ни подглядывать, ни быть расплющенным ему совершенно было не нужно.
Но Гвидонов впереди спокойно шел, — и профессору ничего не оставалось делать, как следовать за ним.
С каждым шагом, который давался все трудней и трудней, — страх в нем все усиливался. Все увеличивался. Все возрастал.
Это был не страх.
Это было прощание с жизнью.
Потому что давно нужно повернуть обратно.
А здесь он сам, добровольно засовывал себя в котел с дымящейся серой. Совершал непоправимое безумие, — собственными ногами. Приближая себя к своему концу.
Должно быть, разум в нем, через какое-то время отключился, уступив место тому, что называется долгом. Какому-то автомату, который находится в каждом человеке, и призван выполнять программы.
Была программа, — идти за Гвидоновым. И автомат ее выполнял. Помимо его воли.
Поэтому, пока разум умирал в профессоре, ноги несли его вперед. Усугубляя процесс…
И только когда они стали подкашиваться. И мир перед глазами качнулся, — чтобы уплыть от него навсегда, только когда наступил последний миг, когда солнечный день превратился в яркий свет прожектора, который стал гаснуть, — только тогда снова в нем слились в прощальном рукопожатии, то, что было раньше его разумом, и то, что было раньше его телом.
— Но сейчас-то с вами все нормально? — спросил Гвидонов.
— Сейчас, да… Но хочется поскорее уйти отсюда, чтобы забыть все это, как страшный сон.