— Блаженная вы наша, — хмыкнул Харламыч, — весь мир для неё, видишь ли, театр. Заигралась. Так театр или школа? Уж выбрала бы что-нибудь одно.
— А театр — он и есть школа! Но только для особо одарённых! — вскипела Гончарова, — для тех, кто жаждет воспитания чувств, в ком есть потребность самосовершенствования. И взгляд на жизнь, как на театр, у меня вовсе не оттого, что я полная дурочка, а потому что я театр приемлю только по формуле «до полной гибели всерьёз». Вот такой театр для меня — школа воспитания чувств. А не тот, где кривляются и лгут каждым словом, каждым жестом. Да, жизнь жестока и несправедлива! Да, в ней гибнут в первую очередь беспомощные и невинные. Да, признаю, что это всё — подлинный ад! Но он создан для того, чтобы души омылись слезами и смыли с себя грязь, агрессию и чёрствость.
— Господи! — воскликнула вдруг она, — прости нас, грешных за то, что мы ищем тебе оправданий! Каждый художник, в какой бы области искусства он ни творил, всегда желает обелить Бога в глазах людей. Мы наблюдаем эту жизнь — порой чудовищно бессмысленную и несправедливую — и не можем поверить в то, что Бог именно так её замыслил и уготовил именно такую участь всему живому — смерть, небытие. Мы ищем утешения. Мы ищем оправдания действиям Бога. Я для себя почти нашла. Этот кровавый Театр Тайны лишь потому и существует, что мы ещё не созданы. Бог нас слепил из глины, но не довершил работу. Потому что он взял нас в помощники. Нам, полусотворённым, предоставляется уникальная возможность. Мы с Ним должны работать бок о бок. Должны стать Со-Творцами своей же собственной души.
Она словно бы выдохлась, выпалив этот монолог, и теперь молча смотрела на огонь, полыхающий там, внизу, в долине. Объятое пожаром здание архива находилось в конце городской набережной, совсем недалеко от центра города, который отсюда, с невысокого холма, был виден весь, как на ладони. Ещё горели фонари, а кое-где мелькал и свет в окнах. Там либо уже встали ранние пташки, либо ещё не ложились бессонные «совы».
И вдруг над городом, на северо-востоке, где-то в Заволжье, возник зелёный яркий луч. Возник и пропал.
— Что это было? — ахнула Елизавета.
И как будто в ответ полыхнуло уже на полнеба! Теперь мерцало и переливалось ослепительно-яркое свечение всех цветов радуги. Словно прозрачную светящуюся ткань набросили на небеса.
— Началось! — прошептала Гончарова.
— Что это? Что это? — кричал Харламыч срывающимся голосом, — это что происходит? Тарелка? Инопланетяне? Что-о-о?!
— Да замолчите вы! — прикрикнул на него Сергей.
Свечение неслось по небу, словно цунами по воде. Так же вздымались волны, с одной лишь разницей — то были волны бликов всех цветов радуги. А гребни светились яркой белизной. Но потом произошло нечто и вовсе невообразимое: медленно-медленно по небесам проскакал огромный всадник на белом коне. Это был рыцарь в чёрных доспехах и белых перчатках с раструбом. В руках у него были поводья, а позади, прижавшись к спине рыцаря, сидела дама в чёрном длинном платье под черной же кружевной вуалью. Рыцарь, словно прощаясь с землянами, поднял правую руку и скрылся за горизонтом.
— Это же всадник Апокалипсиса на бледном коне! — заорал Казимир Харламович.
Он упал на колени и начал исступленно креститься и бить земные поклоны.
— Прости нас, грешных, Господи, прости нас, — бормотал он в слезах.
— Прекратите истерику! — закричал на него Сергей, — здесь женщины. В конце-концов, нечего их пугать!
— А все погибнем, — продолжал бормотать Харламыч, — все — дети, женщины, мужчины, молодые и старые. Все!
Лиза прижалась к Сергею, Гончарова схватила за руку Ивана.
— Это действительно ужасно, — произнесла Наталья Николаевна, — если живы останемся — до конца своих дней не забудем.
— На это и расчет! — совершенно спокойно сказал Иван.
— Вы… Вам не страшно? — удивилась Гончарова.
— А чего тут бояться?
Иван пренебрежительно хмыкнул.
— Дешёвая комедия!
— Нет, ты не прав, мой юный друг! — возразил Сергей, — удовольствие не из дешёвых. Такое лазерное шоу стоит, на мой взгляд, миллиарды. Если учесть, что эти вот картинки на небесах по всей планете транслируют….