Харман рассказывал, что сразу же после взрыва цивилизация оказалась на грани хаоса и развала. Воздушные потоки разносили радиоактивную заразу по всему континенту. Человечество в панике начало превращаться в скопище существ, озабоченных только желанием выжить. Исторические хроники отражали дикость и апокалиптический хаос, преступления и убийства приняли глобальные масштабы, парализовали власть: она не была готова к таким социальным потрясениям после многих столетий спокойствия и процветания. Только огромное напряжение всех здоровых и разумных сил остановило распад. Научные и технические усилия были брошены на поиск выхода, на ликвидацию последствий чудовищной катастрофы. Обо всех космических программах немедленно и навсегда забыли, считая их напрасной тратой и без того скудных ресурсов.
Это мнение, по словам Хармана, не изменилось до сих пор, вот почему успешное завершение Первой Звездной экспедиции не превратилось в праздник.
В то смутное время, почти пять тысяч лет назад, был создан Социальный институт, который сегодня возглавлял Харман. И все последующие тысячелетия эта организация свято блюла разработанную когда-то социальную доктрину. Удивительная последовательность! В истории Барри таких примеров не помнил. Даже их религия была моложе. Впрочем, если бы его народ не погиб…
Но как же институту удается столько времени сохранять статус-кво? Видимо, для этого нужно, чтобы социальная идея была либо гениальной в своей простоте и справедливости, либо сводилась к прозаичной диктатуре ставших святыми законов и традиций. Судя по фермерскому хозяйству, на Ирии, скорее всего, внедрен именно второй вариант. Но какой же нужен государственный аппарат, чтобы столько лет хранить систему неизменной?!
Глетчер печально вздохнул и попытался вспомнить, что ему на эту тему рассказывал тесть. Кажется, доктрина заключается в безусловном приоритете федеральной стабильности. Все остальное вытекает из этой доктрины: общество должно быть генетически здоровым, однородным в мировоззрении и способах мышления, структура государства должна быть неизменной. Харман называл фамилии авторов доктрины, которые теперь почитаются чуть ли не за пророков, но Барри их не помнил. По замыслу родоначальников, это должно было привести к осознанному повиновению, дисциплине и ответственности каждого члена общества. Для того, чтобы каждый в этом обществе четко осознавал права и обязанности, был введен табель о рангах (Глетчер иронично хмыкнул: надо хотя бы прочесть, что это такое и как себя вести чиновнику второго ранга). Что еще? Здоровье народа находится под неусыпным государственным и генетическим контролем: оптимальная численность населения определена в 9 миллиардов человек, рождаться должны только полноценные дети и в своей социальной нише. Да, тесть так и говорил.
Оказывается, на Совете самый главный вопрос был о цвете его кожи. По мнению вершителей Ирии, он мог внести дисбаланс в социальную ткань общества, поэтому его и осветлили. Странно, что может изменить один человек?! При воспоминании об этом у Барри неприятно похолодело под ложечкой: Харман спокойно объяснил, что все социальные отклонения гасятся специальной медицинской коррекцией, уменьшающей врожденные эмоциональность и агрессивность человека. Великих трудов стоило в этот момент Глетчеру не выложить тестю, что он прекрасно знает, к чему ведет такая коррекция. Ох, не зря Харман так щедро подливал ему водки! Слава Богу, кажется, он ничего лишнего не наговорил.
Глетчер не был наделен характером борца. Он понимал, что на Ирии происходят чудовищные вещи, но что он мог сделать в таком обществе, да и имел ли на это право? Тем более, ему теперь есть для чего жить: он крепче обнял Алису.
Разговор про Свалку Барри помнил смутно. Харман говорил, что сразу после взрыва было не до захоронения радиоактивных или других отходов; главное было – не превратиться в зверей. Консолидирующим фактором служила ядерная энергетика и дееспособная промышленность. Все отходы стали отправлять в район взрыва, мусором «выстреливали». Так повелось, и так осталось до сих пор.
Глетчер попытался прикинуть, сколько мусора сваливается на его бывшую родину. Харман говорил, что практически все «общественно значимое» (теперь Барри понимал смысл этих слов) население проживало в огромных мегаполисах – 60 до 120 миллионов человек в каждом. Таких городов было больше сотни, и они нумеровались, как тюремные бараки. Плюс города-сателлиты, в которых жили один-два миллиона правящей и интеллектуальной элиты. Эти города имели приятные или возвышенные названия. Глетчер уже знал, что столица Федерации называется Амброзия. А рядом с ним, не дальше двухсот пятидесяти километров, расположен 120-миллионный город под номером Р-1526.
Когда-то на одном из экзаменов Глетчеру попался вопрос: что такое урбанизация? Он неплохо ответил, но профессор спросил, знает ли молодой человек, сколько тонн отходов образуется за год у города с населением в полмиллиона человек? Этого Глетчер не знал, о чем честно и заявил, добавив, что вряд ли ему, будущему космическому пилоту, необходимы такие конкретные знания. Экзаменатор строго на него посмотрел и сказал: «Запомните, звездный человек, такой город производит 150 тысяч тонн мусора в год! Если его не перерабатывать, то со временем вы его из космоса будете видеть!» Господи, зачем он так сказал?! Как в воду глядел! Сколько же всего это будет? Глетчер вяло перемножил в уме… Ничего себе! Получается 4 миллиарда тонн ежегодно! Интересно, сколько же это по объему?
Глаза слипались, Барри увидел, что он вновь на орбите, смотрит на Ирию и видит на ней гигантскую гору мусора, верхушка которой выходит за пределы атмосферы. В этот момент он понял, что спит.
ГЛАВА 18 в которой Барри знакомится с табелем о рангах и изучает структуру телевидения.
– Барри, нам надо поговорить. Зайди ко мне в кабинет.
Глетчер обрадованно вскочил так, что кресло отлетело с шумом и грохотом. Ему порядком надоел этот кабинет, в котором он уже два месяца корпел над отчетом. Сознание того, что этот отчет никому не нужен и, скорее всего, осядет в бездонных архивах института, не придавало энтузиазма. Порою он откровенно бездельничал. Правда, первые две недели были интересными.