Анекдот анекдотом, но Юлия Петровна Рокоссовская и Валентина Васильевна Серова действительно встречались и беседовали на тему, волновавшую их всего более. Правда, обстоятельства этой встречи были иными.
Юлия Петровна не отходила от постели мужа. Однажды в госпитале вновь появилась Серова. В палату её не пустили. Актриса настаивала. Кто-то из медперсонала попытался объяснить ей, что в палате у Рокоссовского жена… Тогда Серова попросила дать ей возможность поговорить с женой генерала. Юлия Петровна вышла к ней. Серова без предисловий выложила, что любит Константина Константиновича, что жить без него не может и прочее. Юлия Петровна выслушала соперницу и посоветовала ей выбросить всё это из головы. Герой, романтика… Сказала, что как женщина она её отчасти понимает, но у героя есть семья — жена и дочь…
Очевидцы рассказывали, что Серова была сильно расстроена и что после разговора с Юлией Петровной медсёстры в ординаторской отпаивали её чаем.
Пока Рокоссовский лежал в госпитале и женщины, окружавшие его, выясняли отношения, писатель и журналист Александр Бек, вернувшись в редакцию «Комсомольской правды», разбирал и приводил в порядок беглые записи, сделанные во время поездки на фронт. В дни боёв под Москвой он провёл несколько суток в расположении 16-й армии и наблюдал за работой штаба и действиями командиров дивизий и полков. Вёл записи. Опубликует он их уже после войны под заголовком «Штрихи». Записи сделаны с натуры, тут же или несколько минут спустя, когда можно было взять в руки блокнот, и потому точны и ценны:
«Мне привелось видеть Рокоссовского в войсковых частях и в штабе армии в разные моменты битвы под Москвой.
Чаще всего он молчит.
Помню уцелевший дом в сожжённом немцами подмосковном городке — Рокоссовский приехал туда на следующее утро после того, как наступающая армия взяла этот населённый пункт.
Рокоссовский сидел на голой дощатой кровати, удобно привалившись к углу, в меховой ушанке, в меховых сапогах, в неизменном кожаном пальто без знаков различия.
В домике обосновался штаб артиллерийского полка. С командирами разговаривал генерал Казаков, начальник артиллерии армии, очень добрый и очень требовательный человек.
А Рокоссовский молча курил и слушал.
Пришли партизаны — восемнадцати- и девятнадцатилетние юноши с сияющими глазами, раскрасневшиеся, в распахнутых пальто и полушубках: в тот день для них был незаметен тридцатипятиградусный мороз.
Улыбаясь и шутя, их расспрашивал член Военного совета армии грузный и весёлый Лобачёв.
А Рокоссовский по-прежнему молчал, время от времени доставая очередную папиросу из походной папиросницы, висящей на ремне рядом с полевой сумкой и планшетом.
Входили и выходили командиры; многие узнавали командующего армией, спрашивали: «Разрешите обратиться?», «Разрешите идти?» Рокоссовский молча кивал.
За два часа он не произнёс ни слова. Я изумлялся, искоса поглядывая на него. Вероятно, он устал или расстроен? Нет, голубые глаза были ясными, живыми и с интересом присматривались к каждому новому лицу. И, может быть, видел, слышал, замечал больше, чем кто-либо из присутствующих. Но молчал.
Его удобная поза, неторопливые движения, спокойный взгляд как бы свидетельствовали: тут всё идёт так, как этому следует идти. Потом он поднялся и сказал:
— Пошли, пожалуй. До свиданья, товарищи. Не будем вам мешать».
«Другой раз мне пришлось наблюдать, как Рокоссовский работает у себя на командном пункте.
Штаб армии только что прибыл в небольшое селение.
Оперативный отдел разместился в промёрзшей насквозь школе, штабные командиры работали за партами. Дымила и ещё не согревала комнату давно не топленная большая печь.
Предстояла разработка новой операции и составление боевого приказа войскам.
Вошёл начальник штаба генерал Малинин, властный и умный человек.
Большого стола не оказалось; на сдвинутые парты положили классную доску; на ней расстелили карту, склеенную из многих листов. Там уже было зафиксировано расположение сил — наших и противника, — как оно сложилось к этому моменту.
Несколько минут спустя появился Рокоссовский вместе с Казаковым.
Все пошли к карте. Немного пошутили относительно соседа, который по приказу передал армии Рокоссовского часть своего участка.
— Лишили их возможности отличиться, взять этот городишко[73], — сказал Рокоссовский. — А они обрадовались. Пусть все шишки на другого валятся.
— Да, тут у нас очень всё разбросано, — произнёс Малинин, — противник может уйти, если нажмёт.
— Конечно, надо собрать силёнки и разделываться по частям с этой группировкой.
— Я думаю, сначала надо ликвидировать этот узел, — предложил Малинин.
— Добро, — согласился Рокоссовский.
Таков приблизительно был разговор между командующим и начальником штаба.
Затем заработал штабной механизм. Им управлял Малинин. Ему докладывали о наличной численности и вооружении каждой части; он записывал, подсчитывал, выяснял подробности, вызывал нужных людей, расспрашивал или давал поручения, уточнял сведения о силах и намерениях противника, затем вместе с начальником артиллерии приступил к разработке оперативного плана; ставил задачу каждому соединению, указывал маршрут движения, место сосредоточения, время выхода на исходный рубеж, направление удара. Всё это делалось основательно, без суеты, без спешки. Истёк час, другой, третий — Малинин с работниками штаба всё ещё готовил боевой приказ.
А Рокоссовский — высокий, лёгкий, не наживший, несмотря на свои 45 лет, ни брюшка, ни сутуловатости, — ходил и ходил по комнате, иногда присаживаясь на крышку парты. Он слушал и молчал. И лишь изредка короткой фразой чуть-чуть подправлял ход работающего механизма.
— Задачу разведке поточнее. Чтобы никто не сунулся напропалую.
Или:
— Продвигаться и дороги за собой тянуть.
И опять замолкал.
В комнате стало темнеть; появились электрики с походной электроустановкой; Малинин, взяв карту, передвинулся к окну.
Рокоссовский прилёг на освободившуюся классную доску. Он лежал на спине, глядя в потолок и заложив руки за голову. Ноги его свешивались, не доставая до полу, и слегка покачивались.
И опять — его вольная удобная поза, его спокойствие как бы свидетельствовали: тут всё идёт так, как этому следует идти. Малинин отлично ведёт дело и ни во что не надо вмешиваться».
«Но несколько раз я видел Рокоссовского разгневанным.
Бывая на передовой линии, в батальонах, Константин Константинович не любил, чтобы за ним ходила свита, предпочитал, чтобы командир дивизии, командир полка его не сопровождали.
Так было и в тот день. С передовой Рокоссовский пришёл в штаб полка.
Командир полка отрапортовал и стал докладывать обстановку, указывая на карте географические пункты. Рокоссовский молча слушал, но лицо его мрачнело.
— Где тут у вас окопы? — перебил он. Командир показал.
И вдруг, не сдержавшись, Рокоссовский крикнул:
— Врёте! Командующий армией был на месте, а командир полка там не был! Стыдно!
И, круто повернувшись, вышел.
Здесь всё характерно для Рокоссовского.
Он постоянно — в отдельные периоды ежедневно — выезжает с командного пункта в части, ходит, наблюдает, мало говорит, много слушает и присматривается, присматривается к людям.
Механизм управления армией функционирует в это время без него.
Отсюда, с боевых участков, Рокоссовскому многое виднее, в том числе и качество работы собственного штаба.
К подчинённым, от мала до велика, и к самому себе он прежде всего предъявляет одно требование: говорить правду, как ни трудно иной раз её сказать. Вранья не терпит, не прощает.