В другом случае он не вышел из себя, не повысил голоса, но говорил очень резко. Речь шла о потерях, которых можно было бы избежать при взятии одной деревни, если бы операция была подготовлена более тщательно.
— Безобразно, бескультурно, безалаберно! — сурово определил Рокоссовский. — Почему полезли без разведки?
Затем, не перебивая, выслушал ответ. Виновный, не подыскивая оправданий, напрямик признал ошибку.
— Другой раз предам суду за такие вещи! — сказал Рокоссовский, и оба твёрдо знали, что так оно и будет, если ошибка повторится. — Берегите каждого человека! — продолжал командарм. — Пока не узнал, где противник, каковы у него силы, не имеешь права продвигаться! Чёрт знает что! Когда, наконец, научимся культурно воевать!
Меня поразило это словосочетание: «Культурно воевать!» Впоследствии я много раз вспоминал это выражение, раздумывая о Рокоссовском.
И вот ещё один случай.
К линии фронта, продвинувшейся за день на несколько километров к западу, медленно шли две легковые машины, кое-где увязая в косяках наметённого снега: впереди машина Рокоссовского, следом — Лобачёва, где сидел и я.
Дорогу расчищали сапёры. Передняя машина неожиданно затормозила. Я увидел нескольких сапёров, сидевших на снегу, покуривавших. Рокоссовский вышел, быстро к ним зашагал, и мы в задней машине, тоже остановившейся, вдруг услышали его гневный голос. Я приоткрыл дверку и уловил слова:
— Фронту нужны снаряды, а вы тут штаны просиживаете, герои!
И, отвернувшись, Рокоссовский пошёл обратно. Даже по походке чувствовалось, как он возмущён.
Машины двинулись, но вскоре снова остановились, когда к передней подбежал командир. Рокоссовский поговорил с ним несколько минут, уже не повышая голоса.
Дороги, ровные, широкие дороги, — этого постоянно и настойчиво требует Рокоссовский от своего инженерного отдела.
Могу удостоверить: я бывал, конечно, далеко не во всех армиях, но кое-где пришлось поездить — нигде я не видел таких хороших дорог, как на участке армии Рокоссовского».
«Вот ещё несколько штрихов, которые на первый взгляд не имеют как будто прямого отношения к деятельности командующего армией, но в них тем не менее для меня раскрывался облик Рокоссовского.
Впервые я увидел Рокоссовского среди командиров, которым только что вручили ордена.
Лобачёв, сидевший рядом с Рокоссовским, поднялся и, покрывая шум голосов, объявил:
— Сейчас несколько слов скажет Константин Константинович.
Рокоссовский смущённо поправил волосы и покраснел. В этот миг мне стало ясно — Константин Константинович очень застенчив.
Как-то впоследствии я сказал Рокоссовскому об этом.
— Вы угадали, — ответил он.
Неудивительно ли, что Рокоссовский, командующий многотысячной армией, имя которого прославлено в великом двухмесячном сражении под Москвой, тем не менее порой краснеет, страдая от застенчивости. Я не знаю детства и юности Рокоссовского, не знаю, как сформировалась эта своеобразная и сильная натура, но некоторые впечатления позволили кое-что понять.
Рокоссовский приехал в деревню, только что отбитую у немцев. Ещё дымились сожжённые постройки. Стоял крепкий мороз. В мглистом, казалось бы, заиндевевшем воздухе пахло сгоревшим зерном; этот резкий, специфический запах — горький запах войны — долго не выветривается. Из-под пепелищ жители выкапывали зарытое добро. Одни куда-то везли поклажу на салазках, другие семьями расположились у костров и что-то варили в котелках и вёдрах. Валялись убитые лошади, кое-где уже тронутые топором. В розвальнях везли патроны на передовую; шли красноармейцы, тепло одетые, разрумяненные на морозе; одна группа расположилась на привал, послышалась гармонь; кто-то, присвистывая, пошёл вприсядку; туда отовсюду кинулись ребятишки.
Кое-где лежали неубранные трупы немцев. Спеша похоронить своих, немцы свалили мёртвые тела в колодец, набросали доверху, но не успели засыпать. Из колодца торчала мёртвая, окостеневшая рука со скрюченными пальцами, коричневыми от стужи, этот труп был, вероятно, поднят с земли затвердевшим и, брошенный сверху, так и остался в неестественной и страшной позе.
Рокоссовский подошёл к колодцу. Потом повернулся, посмотрел вокруг и, обратившись ко мне, сказал:
— Чувствуете запах гари? Когда посмотришь на всё это, вспоминаются исторические книги. Как отбивали татарское нашествие, как воевали запорожцы. Помните Тараса Бульбу?
Другой раз Рокоссовский вспомнил о книгах, сидя за ужином рядом с Маслёновым, начальником политуправления армии. Разговор шёл о боях под станцией Крюково, которые в армии Рокоссовского любят называть «вторым Бородино».
— Я говорю, это было так! — сказал Маслёнов и с силой воткнул в дерево стола большой перочинный нож, которым только что открыл консервы.
Рокоссовский достал из кармана свой нож, раскрыл его и вонзил рядом.
— А я говорю: не так! — И добавил, взглянув на Маслё-нова с улыбкой: — Мы индейцы племени Сиук-Су… Помнишь Майн Рида?
И мне вдруг представился застенчивый мальчик, который дичится на людях.
Он держится в стороне, молчит, смотрит, слушает. И много читает. Больше всего о войне, о необыкновенных подвигах необыкновенных людей. Потом сам становится военным. И туда, в военное дело, он вкладывает всё, чем обладает. Военное дело становится его призванием, его творчеством, его…
Рокоссовский сам произнёс слово, которое я подыскивал, стремясь схватить стержень его личности.
— Страсть, военная страсть, — сказал он, когда однажды мы разговорились о характерах некоторых известных полководцев.
Такая страсть — «военная страсть» — безраздельно владеет Рокоссовским. Но даже смолоду она выражалась у него не только в удали и лихости, хотя всё это было, и даже с избытком, на его командирском веку, начавшемся в драгунском полку на театре Первой мировой войны. Он принадлежит к числу военных, которых называют мыслящими. Много думает о проблемах войны. В армии про него иногда говорят: «Задумчивый».
Мне кажется, что я уловил правило, которым Рокоссовский неизменно руководствуется. Это правило, быть может, годится не для всех. В нём сказались не только опыт и размышления Рокоссовского, но и особенный склад его характера. Правило, о котором идёт речь, Рокоссовский высказал за тем же ужином, когда он поспорил с Маслёновым. Кроме них в комнате находились многие из комсостава армии: Лобачёв, Малинин, Казаков, начальник службы тыла генерал Анисимов и другие. Пели «Стеньку Разина». Подошла строфа: «Чтобы не было раздора между вольными людьми…»
— Святые слова! — сказал Рокоссовский.
— Почему святые? — спросил я.
— Потому что на войне всё совершает коллектив.
— А командующий?
— Командующий всегда должен это помнить. И подбирать коллектив, подбирать людей. И давать им развернуться.
— А сам?
— Сам может оставаться незаметным. Но видеть всё. И быть большим психологом».
«Армия Рокоссовского отходила, ведя ожесточённые бои, уничтожая танки и живую силу противника, пока, наконец, усиленная многочисленными пополнениями, не сдержала немцев на расстоянии 25–30 километров от Москвы. За это время, в октябре и в ноябре, командный пункт Рокоссовского много раз менял местопребывание, переезжая иногда под огнём противника, в непосредственной близости от прорывающихся танков. Был случай, когда Рокоссовский, Лобачёв, Малинин, Казаков ночью уходили огородами из села, в которое уже ворвались немцы.
И всё же всякий раз, прибывая на новый командный пункт, Рокоссовский находил уже действующую связь со всеми подчинёнными ему частями, с соседями, со штабом фронта и с Москвой — «со всем миром», как любит говорить начальник отдела связи полковник Максименко».
Штрихи к портрету генерала у Александра Бека оказались очень точными. Возможно, писатель возвращался к своим фронтовым наброскам после войны и правил рукопись уже с учётом полной и окончательной славы маршала. Тем не менее портрет генерала, в котором уже тогда, под Москвой и Сухиничами, отчётливо и ярко проявлялись характерные только для него черты полководца, получился достаточно полным.