В тюремной тиши краски далекого прошлого были очень живыми и яркими, словно картины талантливого художника-пёй-зажиста, когда на них смотришь издалека. Он вспомнил учебу в варшавской школе. С первым и третьим классом занимался один учитель. Он до сих пор помнит его имя - Эрвин Мельник. Это был добрый и умный педагог, владеющий тремя языками -польским, немецким и русским. А как он играл на скрипке произведения Шопена и Огинского! Заслушивались его исполнением родители и вся школа.
В часы самостоятельной работы в первом классе учитель привлекал лучших учеников третьего класса для оказания помощи малышам. Он и теперь видел себя возле кудрявой белокурой девочки Зоей. Он все время помогал ей больше, чем другим ученикам. И в каникулы они часто гуляли вместе, ловили рыбу и купались в затонах летней Вислы.
Но летело время. Он оказался в городишке Груец, она осталась в Варшаве. Время от времени они обменивались детскими посланиями. И когда ему пошел восемнадцатый год, она приехала на лето в Груец к родственникам. Ему особенно запомнился тот день, когда они встретились впервые, уже будучи почти взрослыми. Вот они поднялись со скамейки в саду, идут в лунную ночь по безлюдной улице, внезапно останавливаются, говорят о чем-то несерьезном, но своем, личном, потом сидят под раскидистым кленом.
Ему нравились черты лица той девушки, прямой носик, копна светлых, как дневное облако, волос, худенькая, невысокая фигурка. Ему казалось тогда, что в ней было все, что является неотъемлемой привилегией жизнерадостной, гордой юной красавицы.
Однажды она пришла с книгой. «Посмотри, Констанцы, -сказала она. - Ты ведь знаешь больше меня. Стоит ли читать?» Он тогда глянул на книгу: «Р. Chmielewski, Adam Mickiewicz, 1902 rok, Warszawa4. «Почитай, это интересная книга, - сказал он ей. - Но она написана взрослым языком, боюсь, что ты не все поймешь». «Ты думаешь, что я маленькая, - капризно проговорила она. - Я все равно буду читать». «Ну, зачем же обижаться, Зосенька, читай себе, читай», - он тогда не сводил с нее глаз.
Когда он твердо решил уйти в армию, она отговаривала его, но он был непреклонен. Накануне они сидели поздно вечером на скамейке у дома в яблоневом саду. Они тогда готовы были к юношеской любви, как розы к весеннему цветению, но стеснялись об этом друг другу сказать.
Рокоссовский грустно улыбнулся и подумал: «Где ты теперь, Зосенька? Жива ли ты, вышла ли замуж, есть ли у тебя дети?»
Рокоссовский так забылся в воспоминаниях, что от резкого стука в дверь он невольно вздрогнул. Звякнул замок, открылась дверь. Тюремщик рявкнул:
- Проверка!
- У нас все в порядке, - поднялся он.
- Хорошо, так и доложим!
2
На следующий день после обеда загремели засовы и открылась дверь камеры. Рядом с дежурным тюремщиком стояли два конвоира и за ними еще какой-то начальник, который вышел вперед и сказал:
- Рокоссовский Константин Константинович?
-Да.
- На выход, к следователю.
Через несколько минут он сидел в кабинете перед аккуратно одетым мужчиной, лет тридцати, с тонким крючковатым носом, массивным лицом. Его слегка прищуренные, неопределенного цвета глаза с любопытством изучали арестанта.
Кабинет был мрачным, тяжелым. Огромный однотумбовый стол, сейф, легкий чернильный прибор, будто хозяин стола боялся, что его могут использовать для нападения, одно кресло, на котором сидел следователь, и-один, как и в камере, привинченный к полу стул. Судя по всему, дневной свет в этом кабинете не уважали: окна были завешены стального цвета шторами. Над головой следователя в рамке из темного багета висел портрет Сталина. Он был изображен сидящим в фуражке военного покроя, в шинели, во рту держал рукой трубку и, наклонившись вправо, словно просвечивал насквозь сидящего на стуле. Казалось, его взгляд спрашивал: не могу понять тебя, Рокоссовский, ^ что ты за птица?
Следователь, слегка шевеля красными губами, взял пухлую папку из высокой стопки, лежащей справа, и углубился в чтение. Затем он поправил густые волосы, ниспадающие на высокий лоб, отложил в сторону ручку.
- - Ну, что ж, Константин Константинович, я думаю, мы можем начать?
- Начинайте, это ваше право.
- Как вы понимаете, я следователь НКВД. Меня зовут Никита Иванович Кавун.
- Очень приятно, - слегка улыбнулся Рокоссовский.
- А теперь скажите, пожалуйста, как и при каких обстоятельствах поляк, уроженец Вильно, Адольф Казимирович Юшкевич, резидент польской разведки, смог завербовать вас и заставил работать в пользу враждебного нам государства, - сказал Кавун и, слегка наклонившись к столу, не глядя на бумагу, сделал какие-то пометки. Возможно, только известным ему способом он фиксировал реакцию подследственного на это тяжелое обвинение.
- Это неправда, - сказал, покраснев, Рокоссовский. Он глянул добрыми глазами на следователя. - Никита Иванович, это чистейший вымысел.
- Это вы говорите! - с чувством собственного превосходства
воскликнул Кавун. - А мы располагаем неоспоримыми фактами, что он завербовал вас в 1916 году еще в Каргопольском полку, будучи унтер-офицером пятого эскадрона. И, чтобы поглубже внедриться в Страну Советов, правдами и неправдами пролез в командиры полка, в котором вы тоже служили и ходили у него в лучших друзьях. '
- Значит, по-вашему; Юшкевич с целью шпионажа в пользу польской разведки проливал кровь за революцию? - спросил у следователя Рокоссовский. - После тяжелого ранения сбежал из госпиталя, чтобы продолжать бить Колчака, Врангеля. Выходит, так, согласно вашей версии?
- Это тоже один из приемов матерых разведчиков, - продолжал гнуть свою линию следователь. - Быть всегда на виду, проявлять рвение в службе.
- Воевать за Советскую власть и безоглядно отдавать жизнь за ее идеалы - это вы называете приемом?
- Тут выбирать не приходится: или пан, или пропал.
Рокоссовский с недоверием посмотрел на следователя и с
обидой в голосе произнес:
- Я должен вас разочаровать: ваши доказательства шиты белыми нитками.
- Откуда у вас такая уверенность? '
- Мне доподлинно йзвестно, что Юшкевич, командуя полком в дивизии Блюхера, геройски погиб в борьбе с Врангелем. Это случилось 28 октября 1920 года под Перекопом.
- Полноте, - скептически заметил Кавун. — Сведений о его гибели нет, свидетелей тоже. Мы располагаем проверенными данными, что Юшкевич нелегальным путем ушел в. Польшу<з районе Радошкович под Минском, когда вы командовали Самарской дивизией. И вы знаете, почему он выбрал этот участок границы.
- Вы намекаете на то, что я помог ему уйти? - повысил голос Рокоссовский.
- Вы угадали, - улыбнулся следователь. - И спорите вы из чистого упрямства.
Кавун перелистал страницу дела и, внимательно взглянув на подследственного, углубился в чтение.
Молчание тяготило Рокоссовского. Ему захотелось закурить, но он не стал спрашивать разрешения у Кавуна: посчитал это унизительным.
- Жаль, я ждал от вас другого поведения, - нарушил молчание Кавун, поглядывая на свои заметки. - Что вы были завербованы Юшкевичем, вы категорически отрицаете?
- Да, категорически отрицаю.
- Тогда расскажите, как вы помогали своему другу нелегально перейти границу, - спокойно сказал следователь. - Кстати, начальника пограничного отряда Ковалева Владимира Игнатьевича вы хорошо знали?
- Да, его участок границы входил в направление, которое прикрывала Самарская дивизия. Мыс ним были в хороших дружеских отношениях.
- Так вот, Ковалев дал нам показания, как вы с его помощью переправляли через границу Юшкевича, - проговорил Кавун. Он достал из дела лист бумаги и протянул Рокоссовскому: - Можете ознакомиться.
Рокоссовский, прочитав документ, изменился в лице. Он молча вернул его следователю.
- Ну, что вы теперь скажете? - спросил следователь с торжеством в голосе.
- Если у вас мертвые ходят через границу... - голос у Рокоссовского погас, у него вертелось на языке грубое слово, но он не стал его произносить.
- Чем вы можете доказать, что Юшкевич погиб?